Книга Чаша страдания - Владимир Голяховский

Очевидно, в раздумье она задержалась у стихов дольше других, к ней подошел охранник и тихо, внушительно, сквозь зубы сказал:

— Проходите, гражданочка.

А Ли в это время шепотом уговаривал всех ребят скорее пойти в залы подарков из Китая. Это был самый богатый раздел музея. Преобладали в нем изображения Сталина вместе с Мао Цзэдуном — десятки картин, вышивок, мозаик разных размеров, громадные, большие и миниатюрные. Мозаики из драгоценных минералов, специально подсвеченные, ярко блестели еще издали. Вышитые вручную шелковые ковры тоже изображали вождей вместе. Там же был макет Великой Китайской стены, занимавший середину целого зала, все обходили вокруг, удивлялись и величию стены, и искусству макета. По бокам стояло множество старинных богатых ваз с живописными драконами. Казалось, нищий и голодный Китай из кожи вон лез, чтобы показать свою преданность Сталину.

К одному предмету выстроилась длинная очередь.

— Что там? — спрашивали ребята.

— Это надя смотрьеть, это надя смотрьеть, — непрерывно повторял Ли.

Когда выстояли очередь, увидели на стенде микроскоп и подпись: «На одном обыкновенном маленьком зерне риса китайский умелец написал имена товарищей Сталина и Мао Цзэдуна, изобразил их профили и прислал в подарок товарищу Сталину». Это действительно надо было видеть. Под большим увеличением на зерне риса четко выделялись буквы и по бокам два профиля вождей. Тонкая работа всех потрясла — поразительное искусство! Ребята смотрели и удивлялись:

— Как он сумел это сделать?

Ли дал свое объяснение:

— Потому что наши китьайский людьи очень любьить великий товарищ Сталин и наш мудрый кормчий товарищ Мао. Русський с китьяцем братьия навек. Потому что между нами есть настоящая дружба народов.

51. Подруга

Вскоре после начала учебы перестал приходить на занятия Коля Герасимов, тихий паренек, никогда ничем не выделявшийся. Ребята даже не сразу заметили его отсутствие — может, заболел парень. Староста Таня Павловская была с ним из одного города, Саранска, она пошла в деканат — спросить, не знают ли там, что с ним, почему не ходит на занятия. Вернулась она явно чем-то расстроенная.

— Что тебе сказали?

— Секретарша деканата сказала, что его исключили.

— Как исключили? Почему? За что?

— Потому что он верующий, в бога верит.

— Верующий? А ты знала, что он верующий?

— Нет, он никогда об этом не говорил.

— Так кто же и как узнал?

— Секретарша по секрету сказала, что его исключили по заключению медицинской комиссии. Комиссия дала заключение, что он психически неустойчивый. Только она просила не распространяться об этом.

— Как же неустойчивый, когда мы с ним занимались и он был как все?

— Нет, тут что-то не так.

Толя Гурба вдруг вспомнил:

— А верно, когда мы вместе проходили комиссию, я увидел на нем крест и еще подумал, что он чудак, раз верит. Нас там было несколько человек, я потом слышал, как доктор спрашивал его: «Вы верующий?» — и он ответил: «Да, я верую». А какой у них потом был разговор, я не слышал, потому что ушел, а он еще оставался.

— Ну и что, что был крест? Кому какое дело?

Виктор произнес подчеркнуто, как бы для того, чтобы его услышали:

— Значит, было кому-то дело.

Религиозный вопрос никогда не обсуждался, да и обсуждать было нечего — все выросли в атеистическом обществе, ни у кого не было верующих родителей, а если такие и были, то скрывали свою веру от детей. Но на этот раз разгорелись дебаты. Группа разделилась на два лагеря: большинство считало, что вера не должна мешать ничему, в том числе и учебе в институте:

— У нас церковь хотя и отделена от государства, но признается им.

Преданные комсомольцы горячились:

— Будущему советскому специалисту не к лицу быть верующим. Правильно сделали, что исключили.

— Ну, это уж вы слишком: испортили человеку всю жизнь, а вы говорите — правильно сделали.

— Он сам себе испортил: во-первых, вера — это идеалистическое заблуждение, а во-вторых — нечего было высовываться и показывать, что верующий. Никто бы не знал.

— Ага, значит втайне верить можно?

Руперт Лузаник рассеяно поводил плечами:

— Но все-таки: как можно исключать из института только за то, что веришь в бога?

— Может быть, нам надо пойти и выразить коллективный протест?

— Какой коллективный? Мы, например, не в вашем коллективе.

— Ну и черт с вами. А куда идти?

— Ну, в деканат, конечно.

— Дура ты, что ли? Декан человек хороший, он бы не исключил.

— Может быть, лучше прямо к ректору?

— К ректору, конечно, лучше. Только и это вряд ли поможет.

Виктор подытожил:

— Да не валяйте вы дурака: раз его исключили, никто не захочет помочь.

В душе у многих еще долго было такое горькое ощущение, будто они сами виноваты в исключении Коли Герасимова.

И вскоре вместо него в группу пришла новая студентка Римма Азарова из города Петрозаводска.

В первые дни Римма не понравилась Лиле — она курила, красила губы и ресницы, слишком громко смеялась и носила узкие юбки чуть выше колен. Это приковывало взгляды мужчин — и студентов, и преподавателей, — но Лиле это казалось вульгарным. Потом она стала замечать, что говорила Римма довольно умно, была остра на язык и подкрепляла свою речь смелыми словечками и жестами. Присматриваясь к ней, Лиля угадывала одаренную от природы натуру, только как будто чем-то обозленную. А Римма присматривалась к наивной и скромной Лиле и вскоре как бы взяла над ней шефство — неожиданно пригласила:

— Пойдем после занятий в кафе-мороженое. Ты бывала там?

— Нет.

— Там красиво и не очень дорого. А порции дают большие.

В такое шикарное кафе с мраморными стенами и роскошными люстрами Лиля пришла впервые. Взяли по порции крем-брюле, хотелось больше, но денег у обеих было мало. Римма рассказывала, что ее мать давно умерла, отец не женился, он военный доктор и его отправили служить в Германию. Она осталась одна, поступила в Ленинградский медицинский, жила у родственников, но у них большая семья и тесно. Используя старые связи отца, ей удалось перевестись в Москву: всегда хотелось стать москвичкой. Теперь ее проблема — получить московскую прописку, а пока что она снимает крохотную комнату далеко за парком «Сокольники». Закончила она так:

— Жизнь моя, в общем, невеселая. Но я надеюсь.

Чувствительной Лиле стало ее жалко, она лизала мороженое и поддакивала. Римма вдруг предложила: