Книга Четверо Благочестивых. Золотой жук - Эдгар Аллан По

Так мое недовольство, возникнув однажды, стало набирать силу с каждым происшествием или обстоятельством, которое хоть как-то указывало на сходство, внутреннее или внешнее, между моим соперником и мною. Тогда я еще не знал, что у нас совпадал и возраст, но видел, что мы с ним одного роста, поразительно похожи друг на друга фигурами и чертами лица. К тому же меня ужасно раздражало то, что среди старшеклассников прошел слух, якобы мы родственники. Короче говоря, ничто не могло причинить мне большего беспокойства (хоть я и делал все, чтобы никто о нем не узнал), чем любое замечание о сходстве наших мыслей, наружности или положения. Но на самом деле, у меня не было никаких причин полагать, что наше сходство стало предметом обсуждения или вообще замечено кем-то из учеников. То, что он видел его во всей полноте проявлений, и это трогало его так же, как меня, не вызывает сомнений, но то, что он оказался так изобретателен на разного рода колкости и насмешки в мой адрес, как я уже говорил, можно объяснить исключительно его недюжинной проницательностью.

Задавшись целью подражать мне во всем, и в речах, и в поступках, он добился в этом совершенства. Одеваться, как я, выработать мою походку и манеру держаться ему не составило труда; несмотря на его болезнь, он научился подражать даже моему голосу. Его силу и громкость он, разумеется, и не пытался воспроизвести, но интонации были неотличимы. Его странный шепот звучал моим эхом.

Как изводил меня этот совершеннейший портрет (неправильно было бы назвать это карикатурой), я даже не смогу описать. Утешало меня только одно: эту подделку замечал лишь я один, и мне приходилось мириться только с многозначительными и непонятными для меня насмешливыми улыбками моего тезки. Добившись своего, вонзив в очередной раз жало мне в душу, он как будто удовлетворялся этим и был совершенно равнодушен к той славе среди однокашников, которую могли принести ему эти остроумные проделки. Почему никто в школе не замечал его коварства, не осознавал его действий и не разделял с ним радости, много беспокойных месяцев оставалось для меня неразрешимой загадкой. Возможно, то, что он проделывал все это постепенно, позволяло многого не замечать, или же (что вероятнее) своей безопасностью я был обязан его мастерству, когда пренебрегают буквой (которую только и замечает недалекий зритель), полностью передавая дух оригинала, что замечал только я и что досаждало только мне.

Я уже не раз упоминал о его отвратительном покровительственном обхождении со мной и о том, как навязчиво вмешивался он в мои дела. Это вмешательство часто выглядело как оскорбительный совет, но не высказанный в открытую, а намеком. Я воспринимал это с отвращением, которое возрастало по мере моего взросления. Все же сейчас, думая о тех далеких днях, я не могу припомнить, чтобы советы моего соперника когда-либо оказывались ошибочными или недальновидными, как часто случается в столь раннем возрасте; что если не житейская мудрость и целостность натуры, то, по меньшей мере, его моральные качества были гораздо выше моих; наконец, что сегодня я бы мог быть лучше и счастливее, если бы не так часто отказывался прислушиваться к рекомендациям, которые он нашептывал мне своим тихим, ненавистным мне тогда голосом.

В действительности же, под его неприятным мне надзором я со временем сделался ужасно упрям, и с каждым днем все более и более открыто противостоял тому, что полагал его невыносимой заносчивостью. Я уже упоминал, что в первые наши школьные годы мои чувства к нему могли легко перерасти в дружбу, но в последнее время, когда его навязчивость, несомненно, до некоторой степени сделалась спокойнее, мое отношение к нему почти в той же мере превратилось в настоящую ненависть. И однажды он, мне кажется, увидел это, после чего стал избегать или делать вид, что избегает меня.

Если память мне не изменяет, случилось это примерно в то время, когда после очередной потасовки, в которой ему досталось больше обычного, и он стал вести себя с откровенностью, весьма не характерной для него, я вдруг заметил (или вообразил, что заметил) в его словах, выражении лица и во всем облике нечто такое, что сперва поразило, а после заинтересовало меня, пробудив в моей памяти туманные видения из моего самого раннего детства… Бессвязные, смутные и беспорядочные воспоминания из той поры, когда сама память еще не родилась. Чувство, которое овладело мною, я лучше всего передам, если скажу, что не мог тогда отделаться от впечатления, будто уже был знаком со стоявшим напротив меня существом когда-то очень-очень давно, в какой-то бесконечно далекий момент прошлого. Впрочем, ощущение это не было долгим, и я упоминаю о нем сейчас исключительно ради того, чтобы указать день, когда я в последний раз разговаривал со своим удивительным тезкой.

В громадном старом доме с бесчисленными помещениями было несколько больших смежных комнат, в которых спало большинство воспитанников. Кроме того, в нем было и множество всевозможных каморок и маленьких укромных уголков (они имеются в каждом здании подобной причудливой планировки), и эти клеточки находчивый и экономный доктор Брэнсби также приспособил под спальни, хотя изначально они были всего лишь чуланами, вмещающими не более одного человека. Одну из таких комнаток и занимал Уильсон.

Однажды ночью – случилось это ближе к концу моего пятого года пребывания в пансионе и сразу после упомянутой ссоры, – убедившись, что все уже заснули, я поднялся, вышел из дортуара и с лампой в руке, стараясь ступать как можно тише, направился через лабиринт узких запутанных коридоров и переходов к спальне своего противника. Уже давно я вынашивал план новой злой шутки и надеялся, что на этот раз мне повезет. Теперь же я вознамерился привести в действие свой замысел и дать ему почувствовать всю полноту переполнявшей меня злобы. Дойдя до его каморки, я беззвучно вошел, оставив лампу снаружи и предварительно задвинув на ней заслонку. Сделал шаг, прислушиваясь к его безмятежному дыханию. Удостоверившись, что он спит, я вышел и вернулся уже с открытой лампой. Его кровать скрывал плотный полог, который я, следуя своему плану, осторожно отодвинул. Яркие лучи озарили спящего, и мой взор в тот же миг упал на его лицо. Я всмотрелся… и оцепенел, все мои чувства в одно мгновение будто сковало льдом. Грудь стала судорожно вздыматься, колени задрожали, меня охватил беспричинный и в то же время невыносимый ужас. Задыхаясь, я опустил лампу ниже и приблизил к его лицу. Это ли… Это ли черты Уильяма Уильсона? Я видел, что это он, но меня затрясло словно в лихорадке, поскольку вдруг мне померещилось, что это не его лицо. Что в нем могло так смутить меня? В голове закружились мириады бессвязных мыслей. Не так он выглядел… совершенно, определенно не так выглядел он в часы оживленного бодрствования. То же имя! Те же очертания! Тот же день поступления в училище! А потом это настойчивое и бессмысленное подражание моей походке, моему голосу, моим привычкам и поведению! Возможно ли, чтобы то, что я видел пред собою, было лишь следствием постоянства этого насмешливого передразнивания? Способен ли человек на такое? Пораженный ужасом, дрожа всем телом, я потушил лампу, молча вышел из каморки и тотчас покинул стены старой школы, чтобы никогда в нее не вернуться.

Спустя несколько месяцев, проведенных дома в праздности, я поступил в Итон. Недолгого перерыва хватило, чтобы ослабить мои воспоминания о событиях, происшедших в заведении доктора Брэнсби, или же, по меньшей мере, заметно изменить прежние чувства. Истины и тяжелых переживаний, вызванных ими, более не существовало. Я даже начал подвергать сомнению достоверность собственных чувств, и теперь редко вспоминал обо всем этом, чтобы не задумываться о безбрежности человеческого легковерия и не улыбаться при мысли, насколько безудержным воображением наградили меня предки. Подобного рода скептицизм не мог преуменьшить и тот образ жизни, который я вел в Итоне. Водоворот бездумного разгула, куда я стремительно и опрометчиво окунулся, вымыл из моей памяти все, кроме искрящейся пены последних часов, мгновенно засосал все важные или серьезные воспоминания, оставив в памяти лишь самые незначительные образы из моего прошлого существования.