Книга Даль сибирская - Василий Шелехов

– Настрадались мы от неё, от этой партии, за свой долгий век, натерпелись, наплакались. Я же из крестьян, нас в семье было пятеро, мал мала меньше, батя-то на германском фронте воевал, ну а мы в основном картошечкой питались, куда же без неё? Хлебец-то колхозный, само собой, государство весь забирало, а нам-то и колоски в поле не разрешалось подбирать. Из-за этих колосков и стряслась у нас в деревне тогда беда – показательный суд над Евдокией Прашутинской, – Анна Антоновна тяжело вздохнула и задумалась, как бы погружаясь памятью в прошлое.

Сын сельского учителя, Грудинин отлично знал, каково жилось колхозникам тогда, однако ж не преминул воспользоваться паузой, чтобы копнуть поглубже, кольнуть побольнее коммунистов и тех, кто на их стороне:

– А что, разве запрещалось собирать в поле колоски? Всё равно ведь пропадут: или мыши их изгрызут, или воробьи склюют!

– Да, конечно, это само собой разумеется, но таков тогда был закон: нельзя и всё, не тронь, всё, мол, для фронта, всё для победы, хлеб принадлежит государству.

– Элементарная демагогия, а фактически идиотизм, издевательство над здравым смыслом и над народом! – чеканя каждое слово, гневался Сизых. – Я тоже из крестьян, Анна Антоновна, так что мне всё это очень даже хорошо известно. У нас было точно так же: отец на фронте, мать хворая, а мы, ребятня… Да что там говорить! Ни одёжки-обувки, босота, нищета!.. Простите, я вас перебил!..

– В тот день мы, мальчишки-девчонки, человек десять нас собралось, после школы подались за колосками, у каждого сумка холщовая. Промышляли возле леса, это на тот случай, если объездчик застанет нас и попытается изловить на месте преступления…

– Преступления! – негодующе воскликнул Грудинин и сделал страдальческую гримасу, осуждающе покачал головой. Батурин погрозил ему пальцем, не мешай, дескать.

– А объездчиком был Антип Кандауров, фронтовик, с войны он вернулся без левой руки. Погода была неважнецкая в тот день, дождик моросил, земля разжизла, идёшь, а она за ногой тащится, ну да что делать, дождь не дождь, а кушать-то охота. Собираем и видим: скачет на коне во весь мах по полю Антип. Ну, мы все, конечно, врассыпную, в лес ринулись. А лесок-то, как на грех, не больно-то густой, березнячок молоденький, голый лесок, всё наскрозь видно, не вдруг-то спрячешься. Но всё равно мы быстренько рассеялись по березняку, запрятали свои кошёлки с колосками, затаились. А с нами была Дуся Прашутинская. Росту она малого, почти с нами наравне, телогреечка на ней старенькая, с мужнина плеча, наверное, края рукавов завёрнуты, чтобы не мешали, а на ногах чирки самодельные, из кожи. Нынче о такой обувке и не знает никто, даже слова такого не слыхивали молодые-то. Ну, позапрятались мы в лесу, а Дуся-то и с места не сдвинулась, так и стоит с сумкой в руках, должно быть, сразу так уж порешила, что не убежать ей от охранника, не хватит сил по лесу бегать. Ну и вот, подскакал Антип к ней на коне, бич в руках у него, хороший длинный кожаный бич, каким пастухи коров гонят. И вот он этим бичом сходу стеганул её по голове. Дуся-то, чтобы голову ей не просёк до крови, согнулась, съёжилась, закрылась обеими руками, а тот изверг сечёт её по спине, сечёт да орёт, ругает, воровка, мол, и всё такое.

Не выдержали мы глядеть на такое безобразие, выскочили из лесу, без сумок, конечно, окружили Кандаурова, кричим, горланим, браним его всячески, а ему хоть бы что, он и нас норовил стегануть бичом, да мы-то как вьюны, бойкие, прыткие, попробуй-ка задень! Мы думали: поизголяется над Дусей да и отчалит, так нет же, погнал он её, бедняжку, в деревню, в колхозную контору, чтобы сдать начальству на расправу. Дуся, бедняжечка, впереди мелкой рысью трусит, а этот гад следом на коне подгоняет её, орёт, негодяй, да нет-нет ожгнёт бичом. Упадёт несчастная, поднимется и дальше. Мы не отстаём, мальчишки комками земли в него пуляли, коня за хвост дёргали, чтоб тише бежал. Шибко мы жалели Евдокию, шибко переживали за неё.

И что вы думаете? Осудили её, солдатку, мать семерых детей, на пять лет. Вот как! Да, я забыла сказать, что сам-то Игнатий Прашутинский погиб на фронте в самом начале войны. Суд состоялся не в районе, а у нас, в деревне, это называется выездной, показательный суд, так сказать, всем в назидание, чтоб никому не повадно было государственное добро разворовывать. Суд проходил в клубе, конечно. Народ так переживал, так переживал за Евдокию – ну просто страсть! Бабы прямо-таки изревелись, истерзались, глаза и лица поопухли от слёз. А судьи тех, кто шибко громко рыдал, выгоняли из клуба, нечего, мол, мешать судебному процессу, справедливому возмездию за уголовное преступление.

Семеро детей у Прашутинских было, и суд приговорил малых детей по детдомам разбросать. Старший-то, Алексей, в седьмом классе учился, совсем уж взрослый парень, он мог и сам прокормиться. Так он, молодчина, упросил судей оставить на своё попечение Ильюшку, тот на два года младше был, в пятом учился. Ну, Алексей в колхозе работать стал. Соседи и родственники помогали ребятам во всём. В те времена люди дружно жили в деревне, по-семейному, не то что ныне. А сама-то Евдокия Прашутинская через три месяца умерла в тюрьме. Кормили тогда заключённых очень плохо, смертность там, по слухам, была такая, что редко кто выживал.

– Жизнь, категорически не запрещённая, но и не разрешённая вполне! – подвёл итог Грудинин. – Таков тоталитаризм, таков был железный порядок товарища Сталина, которого нынче поднимают на щит! Даже сталинский блок есть среди прочих, и за него кое-кто будет ведь голосовать! Почему позорная история сталинизма нам не в урок, а, Леонид Евгеньевич?

– Так это… трудности военных лет, – проскрипел Костров. – Всем было трудно… Что уж тут нагнетать страсти… Вопрос стоял остро: или погибнем, или победим.

– Да не о том речь! – не унимался въедливый бывший преподаватель русского языка и литературы. – Неужели те судьи, что обрекли на смерть солдатку, мать семерых детей, не понимали, что никакого преступления она не совершила, что те колоски, что она подобрала на своём, колхозном поле, всё равно в закрома родины, так тогда выражались, не попадут?!

Костров молчал.

– Такого изуверства, надругательства, попрания элементарных имущественных прав и гражданских правовых норм просто нарочно не придумаешь! И наверняка ничего подобного никогда нигде за всю историю человечества не происходило! – вскричал Сизых.

– Ну успокойтесь! Ну что это вы так раскипятились?! – одёрнул друзей Батурин. – Жестокости сталинского культа давным-давно осуждены, ещё при Хрущёве. Нынешняя КПРФ – далеко не то, что КПСС.

– Почему тогда не сменят вывеску эту позорную? Назвались бы социалистической партией, к примеру.

Батурин только руками развёл.

– Анна Антоновна, как же сложилась судьба Прашутинских? – спросил Грудинин.

– Когда пришло известие о смерти Евдокии, Алексей на разнарядке при всех говорит Кандаурову:

– Ты, дядя Антип, за кого воевал на фронте? Мой батя и нас, и весь народ защищал, а ты-то за кого там дрался?

Тот молчит, не знает, что ответить. Алёшка подождал, посмотрел люто на врага своего и опять шило в бок ему: