Книга Надсада - Николай Зарубин

* * *

Среди привычных дел, которыми занимался, Белов не забывал о своем последнем посещении Иркутска, которое привнесло в его жизнь совершенно новое, пока еще не до конца осознанное, ощущение грядущих перемен. Он мотался по лесосечным бригадам, нижним складам, пилорамам, что-то выговаривал мастерам, встречался с приемщиками продукции, кого-то наставлял, время от времени посещал мэра Курицина, возвращался к ночи домой, проглатывал одну-другую чашку чая, падал в постель и проваливался в крепкий сон уставшего человека, которому больше ни до кого и ни до чего нет дела.

Марина помалкивала, теща поджимала губы — муж и зять не обращал на них никакого внимания, пребывая в своих, одному ему ведомых, мыслях. Он похудел, и это было заметно, похудел лицом, фигурой, отчего как бы увеличился ростом.

Он будто торопился доделать какие-то свои срочные, неотложные дела, чтобы высвободить время для дел еще более срочных и неотложных.

Так оно и было: Белов хотел еще раз, перед отъездом Людмилы в Петербург, провести с ней дня два-три, а там уж как бог даст: он понимал, что возвратившись в свою стихию, Людмила Вальц окунется в суету светских тусовок, поездок за границу, концертов, и ему, Владимиру Белову, в той ее петербургской жизни, может быть, не останется места.

От таких мыслей сердце его сжималось, и никогда прежде не испытанные им чувства заставляли гнать машину на дальние лесосечные участки, где он по-своему наводил порядок, не скупясь на крепкое матерное слово.

Он не позвонил Леокадии Петровне и не сообщил заранее о своем приезде. Не стал и открывать дверь своим ключом, а накрыл ладонью звонок, некоторое время помедлил и слегка надавил. Прислушался.

За дверью раздались голоса сразу двух женщин: обе, громко разговаривая, приближались к двери.

Белов выпрямился, пытаясь сообщить лицу подобающее выражение, но тут же одернул себя.

«Что я, актеришка какой-нибудь, в самом деле, — подумал с досадой. — Уже в собственную квартиру не могу войти нормально…»

— Владимир Степанович, какая радость, что вы приехали, — всплеснула руками Леокадия Петровна, но Белов видел только ее дочь, которая стояла чуть поодаль от матери.

Людмила Вальц смотрела как бы исподлобья, и в глазах ее он читал неподдельную радость. Она ждала его, Владимира, и он это теперь хорошо понимал.

Леокадия Петровна сказала еще какую-то дежурную любезность, взглянула на Белова, на дочь, тихо повернулась и ушла в глубь квартиры.

А они — Белов то есть и Людмила Вальц — медленно, повинуясь какой-то неведомой силе, качнулись навстречу друг друга. И он услышал прерывистые слова:

— Я ждала вас… Тебя… Думала: уже никогда не приедешь.

— Но я же приехал, — так же тихо, сдерживая дыхание, отозвался он, прижимая к себе горячее тело женщины. Любимой женщины, в чем он теперь уже не сомневался.

— Ты… Ты думал обо мне? — спрашивала она, заглядывая в его глаза.

— Я только о тебе и думал…

— Правда?.. — не верила.

— Правда. Знаешь, а не поехать ли нам куда-нибудь подальше, на Байкал, например? — вдруг отстранился от нее. — Я сейчас быстренько приведу себя в порядок после дороги, и мы с тобой мотанем. Хочешь?

— Хочу, — кивнула головой.

И они прошли в квартиру — каждый в свою комнату. Прошли, не обратив никакого внимания на стоящую у окна Леокадию Петровну, которая, конечно, все понимала и, видимо, не знала, как себя вести. Затем шагнула к книжному шкапу и взяла первую попавшуюся под руку книгу.

Владимир Белов и Людмила Вальц уехали.

Несказанная синь прекрасного Сибирского моря заполняла все пространство — от земли до неба, сливаясь с уходящими за горизонт лесами, с нависающими над водой скалами, с кромкой усыпанного галишником берега, по которому они брели, обнявшись и время от времени замирая на месте, чтобы прижаться друг к другу и сказать какие-то слова. Слова немногие, но для них самые главные, какие произносят все влюбленные на земле.

— Не понимаю! — мотал головой Белов. — Не понимаю, как столько лет я мог жить без тебя…

Он задумывался на мгновение, словно силился проникнуть в глубинные дали самого себя, но усилия его были напрасны, и это он тут же сознавал. Горькая короткая усмешка сожаления пробегала по губам, словно хотел сказать что-то такое, о чем никому на свете сказать бы не решился, а вот ей, Людмиле Вальц, — готов был. Ей, совершенно не знаемой им женщине, явившейся из не знаемого им мира, и заполнившей своей нежностью все уголки мира его, потомка Сибирских староверов, который до встречи с ней и знать не знал, не думал, не ведал, что и над ним, над его волей тоже есть власть, способная и вознести к небесам, и опустить на самое дно жизни.

Теперь же близость этой молодой красивой женщины возносила его к небесам. Густые волосы накрывали плечи Людмилы, падали на грудь, и она то и дело отбрасывала их назад легким привычным движением, заглядывала в его глаза, тихо смеялась или вдруг отстранялась и снова прижималась к нему.

Потом они сидели в каком-то небольшом уютном ресторанчике, из окна которого открывался вид на Байкал, и Белов признался, что в этот день ничего не ел. Она придвигала к нему одно блюдо за другим, шутливо настаивала, чтобы он съедал все без остатка, и он покорно исполнял ее капризы.

— Мужчина должен есть много мяса, потому что он — добытчик, — говорила она ему с улыбкой. — А дело женщины — прислуживать своему мужчине, быть рядом с ним и в горе, и в радости.

— И ты способна быть со мной и в горе, и в радости? — так же шутливо спрашивал ее Белов.

— Сейчас — да. Сейчас — хоть на край света.

— На самый-самый? — переспрашивал.

— Ну вот на самый-самый краешек, чтобы только не упасть в бездну…

— В какую такую бездну? — не понимал Белов.

— Откуда уже не возвращаются, — уточняла она.

— А я и не позволю упасть, — приподнимался на стуле и разводил руки, словно хотел удержать от падения в предполагаемую бездну.

Она отстранялась, шутливый разговор переходил на серьезный, и оказалось, что им надо много сказать друг другу, а время летит так быстро, что не способно уместить в себя и малой доли переполнявших их чувств и мыслей.

— Ты в Иркутске часто бываешь? — спрашивал, заранее беспокоясь, что редко будет видеть любимую.

— Н-нет, и мне совестно бывает перед мамой, она ведь всегда ждет меня, хотя ни в чем не упрекает. Я совершенно не знаю Сибири: жизнь моя после школы вся была связана с Петербургом, Европой, где о Сибири имеют самое отдаленное представление. К тому же мое общение ограничивается людьми искусства, которых практическая сторона жизни интересует поскольку-постольку. Правда, я всегда каким-то седьмым чувством ощущала собственную принадлежность к сибирской культуре, старалась читать сибирских писателей, посещать вернисажи сибирских художников, если это удавалось. Не так давно привелось побывать в Москве на выставке одного художника, картины которого приходилось мне видеть и раньше. Так я была просто очарована его новыми работами — вроде бы бесхитростными и в то же время сильными своим письмом, переданными на полотнах характерами. Представляешь, никак не могу забыть глаза людей, которые смотрели на меня с полотен, — простых охотников, крестьян, жителей сибирской глубинки. Я не решилась подойти к самому художнику, чтобы высказать ему свое восхищение, и жалею о том. Слышала, что после вернисажа с ним случилась какая-то нехорошая история, а что случилось — не знаю…