Книга Правда о штрафбатах. Как офицерский штрафбат дошел до Берлина - Александр Пыльцын

Очнулся оттого, что волокут меня в какую-то землянку, где офицер, тоже, как и я, в чине капитана приказал медсестре сделать мне перевязку. Но, пока был в полубредовом состоянии, я сказал ему: «Вначале на берегу найдите лодку, в ней тяжелораненые офицер (этого штрафника я им назвал офицером) и солдат-радист. Помогите им!» Меня даже умыли и надежно, теперь уже умело перевязали.

Капитан вскоре меня успокоил, что раненым оказана помощь и что их отправили на лодке на материковый берег. Скоро и меня отправят, но сейчас нельзя, немцы со своего берега стали простреливать то место.

Под вечер, когда солнце закатилось за западный берег Одера, жара в моем теле стала почти нестерпимой, и меня отнесли в лодку. Помню, что со мной сел усатый старшина, который сильными гребками быстро погнал лодку. Эта полоса воды почему-то все время периодически простреливалась немцами, и даже одна пуля слегка зацепила мне ногу. Но мне уже это было как-то безразлично.

Как меня доставили на какой-то сборный пункт раненых, я не помню – сознание вновь покинуло меня. На время пришел в себя, когда уже в госпитале зашивали рану на голове, а окончательно овладел этим, постоянно ускользающим сознанием, когда Рита нашла меня здесь.

Как это все происходило, я узнал значительно позже от самой Риты.

Она рассказывала, что когда спустилась в «столовую» батальона, увидела, что ребята, зная уже об ее «интересном положении», снова добавили на ее тарелку из своих порций селедки, понимая, как хочется ей сейчас соленого. Когда спускалась сюда по лестнице, еще не видимая им всем, услышала голос Жоры Сергеева, который накануне ушел вместе со мной форсировать Одер. «Я видел очень хорошо – он упал лицом в воду. Погиб, погиб. Но как сказать ей об этом?» Поняла, почему Муська Гольдштейн настойчиво просил почистить ее пистолет. Выбежала и увидела, что в машину грузится пополнение на передовую, а с ним – запасной комроты Николай Слаутин, мой «дублер». Вместо меня, как считали, убитого. И тогда она подбежала к машине и стала проситься к ним.

На Одере все горело. И тот берег, куда, она уже знала, перебрались все, кто остался от роты, и этот, где вся земля была в воронках от снарядов. У самой воды она увидела Путрю, старика, оставленного на этом берегу с кухней. Путря плакал: «Дочка, все: я видел сам, его убило, и он упал в воду. Но, кажется, его труп положили в лодку и лодка поплыла по течению». И она, все равно не веря очевидцам, решила пробираться вдоль берега от воронки к воронке, надеясь на чудо. Где ползком, где перебежками, продвигалась вперед и спрашивала всех, не прибивало ли к берегу капитана. И, наконец, наткнувшись на чей-то пункт сбора раненых, услышала, что высокого, чернявого, с усами, тяжело раненного в голову капитана увезли в медсанбат. И тогда она побежала к машине, в которую собирали раненых.

Кое-как, пристроившись на подножку, доехала до медсанбата. Она искала в медсанбате меня долго. Но, узнав фамилию искомого, ей сказали, что капитана отправили дальше, в госпиталь, живого, но без сознания. Даже высказали сомнение, довезут ли до госпиталя с такой высокой температурой. В госпитале она тоже не сразу смогла найти меня. Забинтованного, как мумия, рассказывала она, узнала по губам. Я, наверное, и очнулся-то оттого, что она склонилась надо мной, и я почувствовал ее взгляд или прикосновение.

Еще некоторое время я не совсем понимал, где нахожусь и на сколько времени и верст отстоит эта наша встреча, этот госпиталь от того Одера, который стал могилой для большинства бойцов моей роты. А все они так отчаянно хотели выжить, чтобы в канун долгожданной Победы смыть с себя это «штрафное» пятно и снова стать полноправными офицерами-победителями, без клейма «штрафник». Да и чуть было эта река не стала и моей могилой.

Рассуждения о могилах долго не оставляли меня. Конечно, никому не хотелось после собственной гибели истлеть в чужой земле: ни холмика, ни кустика. Ни присесть родным, ни цветок положить, ни былинку выросшую потрогать. Это почти то же, что сгинуть в водной пучине чужой реки. А мне удалось избежать этого. Судьба. Счастье. Опять невероятное везение!

Через несколько дней я уже вставал, а Рита, включившаяся в бесконечный ритм работы госпиталя, теперь едва успевала подбегать ко мне хотя бы раз-два в день, помогая сестринскому персоналу госпиталя.

Здесь, в госпитале, меня поразил случай удивительной жизнеспособности одного солдата, раненного тоже в голову. Соседи по нарам, на которых почти вплотную были размещены раненые, обратили внимание на то, что этот солдат, не приходя в сознание, постоянно, в течение более суток, стучал пальцами одной руки по краю деревянной перекладинки нар, будто что-то хотел этим сказать. Один из раненых, видимо телеграфист, догадался, что тот перестукивает что-то похожее на азбуку Морзе. И расшифровал этот перестук: он просит принять донесение. Тогда близко лежащий усатый сержант посоветовал: «Отстучи ему, что донесение принято, может, успокоится». И тот «отстучал» по пальцам этого несчастного. И он действительно успокоился. А через 15 минут его сердце перестало биться. Жил-то он все это время в госпитале со своей смертельной раной только ради выполнения солдатского долга. Выполнил – и умер. Какая потрясающая сила духа держала его на этом свете!

Спустя еще несколько дней я стал уговаривать Риту вернуться в батальон. Во-первых, чтобы ее не сочли дезертиром (ведь она убежала без позволения!), во-вторых, чтобы сообщить, где я, и передать так и не отправленное донесение с плацдарма, в-третьих – узнать, чем закончилось дело на так дорого доставшемся нам клочке земли за Одером, и в-четвертых – чтобы приехали за мной. Мне нужно успеть к взятию Берлина!

Как она добиралась до батальона, не знаю, но скоро снова оказалась в этом госпитале. Мы тут же пошли к начальнику госпиталя просить о выписке.

Поскольку Рита уже была с ним хорошо знакома, много помогала по уходу за ранеными и поскольку этот начальник всего день тому назад сказал, что представляет ее к ордену Красной Звезды, она смело пошла к нему, захватив меня. Он неожиданно согласился, сказав, что такой медсестре он меня вполне доверяет.

На сборы – секунды! Мы вышли на залитый солнцем двор, где стояла какая-то вычурная четырехколесная пролетка на рессорах с впряженной в нее молодой гнедой лошадью. И мы, не теряя времени, получив у начпрода на двое суток хлеба и консервов, тронулись в путь.

Удивительно приятной была эта поездка. Я уже и не помнил, приходилось ли мне так вольготно передвигаться.

По дороге Рита рассказала батальонные новости. Главное – плацдарм удержали. После моего ранения, оказывается, отбили еще несколько контратак, к вечеру саперы навели наплавной мост для пехоты и легкой артиллерии. И к нашей геройской штрафной десятке присоединилось то пополнение, с которым был мой «дублер» Слаутин и несколько командиров взводов, в том числе лейтенант Костюков Алексей Иванович и младший лейтенант Кузнецов Евгений Иванович. Это тот самый Кузнечик, который, несмотря на свою уж очень «девичью» внешность и не очень командирский голос, в боях за Альтдамм проявил себя способным командовать штрафниками. Кроме того, туда же были переправлены и оставленные мной на правом берегу бронебойщики и пулеметчики. Все они смогли расширить захваченный плацдарм. В первом же бою Костюков был ранен. Направлено 16 переменников от лейтенанта до майора. И это было не последнее пополнение в мою роту. А Кузнечику повезло, он счастливо провоевал до того времени, когда рота была выведена из боя.