Книга Участие Российской империи в Первой мировой войне (1914-1917). 1917 год. Распад - Олег Айрапетов

По словам Корнилова, на встрече с главой правительства споры шли лишь о темпах реализации предложений Ставки. Это свидетельство появилось в «Русском инвалиде» почти сразу же после окончания работы Государственного совещания68. Факт подобной публикации в официальном органе Военного министерства придает дополнительный вес свидетельству его главного редактора о том, что Керенский был полностью информирован о подготовке «государственного переворота»69. Разыгрывалась весьма опасная игра. Основания для недовольства у Керенского и всего левого лагеря были, но природа их явно разнилась. Глава правительства боялся того, что порядок будет установлен не им, а его попутчики и вовсе не хотели такого порядка, который предлагал Корнилов. Тем временем генерал уже действовал.

В армии появились признаки восстановления дисциплины. Прежде всего, новый Главковерх требовал восстановления обучения войск. «В необученной армии не может быть дисциплины, – заявлял он в своем приказе, – и она обращается в банду вооруженных людей, опасных для Родины, угрожающих свободе»70. Стыд за невиданное ранее поражение и страх перед возникающей на глазах властью делали свое дело, центр морального влияния в войсках еще до назначения Корнилова на пост Главковерха перенесся в его штаб в Бердичеве71. Наступал решительный момент для восстановления подорванных сил армии. «Введение полевых судов и несколько смертных приговоров, – вспоминал Геруа, – подействовали на солдатскую массу мгновенно и лучше, чем уговоры и длинные разъяснения. Быстрота, с которой свершилась перемена, казалась волшебной. Через какие-нибудь 2–3 недели армию нельзя было узнать. Командный состав вздохнул свободно и мог начать продуктивно работать над приведением в порядок вверенных ему частей»72. Однако это отнюдь не означало, что победа порядка была предопределена решением, принятым сверху.

Прежде всего, и офицерский корпус вовсе не был монолитом. Офицеры военного времени и кадровые офицеры слишком отличались друг от друга, чтобы выступать в качестве единой корпорации. Обстановка становилась все более напряженной. Василевский описывает это время следующими словами: «Ненавистным офицерам грозил самосуд. Углубился и раскол в среде офицерства. Еще недавно мы сидели за одним столом, а теперь бывшие товарищи по оружию злобно глядят друг на друга»73. Спасти самый многочисленный род войск – пехоту – можно было, только вернув дисциплину и объяснив рядовому составу причины войны.

Чувство самосохранения естественно для человека и именно к нему взывала большевистская пропаганда с лозунгом немедленного прекращения войны. Наибольший успех она имела или на Балтийском флоте со значительным рабочим элементом среди матросов, или среди пехотных частей, особенно запасных, с незначительной прослойкой кадровых офицеров и унтер-офицеров. В столице они разложились почти полностью и новый командующий войсками Петроградского округа скоро убедился, насколько далеки от реалий его проекты вывода из Петрограда этих частей и придания им «настоящего воинского вида».

С 10 (23) июля по 7 (20) августа из Петрограда на фронт было отправлено 126 маршевых рот и 18 отдельных команд – всего 33 850 солдат. В результате переформирования 16 запасных гвардейских батальонов в 16 гвардейских резервных полков численность гвардейской пехоты в гарнизоне столицы снизилась к 1 (14) августа со 100 до 70 тыс. человек74. Чистка не приводила к укреплению дисциплины. 28 июля (10 августа) Васильковский отдал Приказ № 426, в котором говорилось: «Караульная служба гарнизона пришла в упадок. В караулах не соблюдается того порядка несения гарнизонной службы, который должен поддерживаться, согласно уставу караульной службы. Часовые потеряли воинский вид – сидят, курят, оставляют самовольно посты». Васильковский грозил нарушителям дисциплины репрессиями75.

В тылу лихорадочно пытались привести в порядок то, что, как еще казалось, можно было исправить. Для рядового, в отсутствии реальной угрозы, необходима была мотивация, причина, по которой он должен был продолжать сражаться. Кроме того, для колеблющейся массы необходим был пример. Эти два соображения были причиной появления добровольческих и национальных частей. И те и другие должны были быть опорой будущей твердой власти. Если первые, как бы они ни назывались – корниловскими, ударными и так далее, действительно могли быть опорой русской государственной власти, то вторые могли быть использованы лишь во время войны. Однако у солдат латышских, польских, украинских мотивация была: их земли находились или под германо-австрийской оккупацией, или под ее угрозой. Это было одной из причин относительно контролируемой поначалу ситуации в Севастополе.

Что же касается так называемых чехословацких частей, составленных из бывших славянских подданных Австро-Венгрии (после июля 1917 г. Временное правительство разрешило набор среди австрийских военнопленных, и из бригады численностью около 6 тыс. человек довольно быстро возник 30 тысячный корпус), то мотивы доведения войны до победного конца для них были очевидны: в противном случае их ожидал суд военного трибунала. Созданные в корпусе комитеты так и не смогли сыграть свою разрушительную роль.

Относительно схожей была мотивировка жесткой, дореволюционной дисциплины и в 1-м Польском корпусе, который был создан после Всероссийского съезда военных поляков, прошедшего в Петрограде. Интересно, что сторонники «революционной дисциплины» – «военная левица» – оказались на нем в меньшинстве (80 из 274 делегатов). Съезд призвал к формированию Отдельного Польского корпуса, который подчинялся бы только русским военным властям и не вмешивался бы в дела внутренней политики. Временное правительство пошло навстречу этим пожеланиям: в корпусе не было войскового самоуправления, комитетов, и вступавшие в него солдаты и офицеры давали подписку о безусловном подчинении начальству. Во главе корпуса в августе встал генерал-лейтенант И. Довбор-Мусницкий, который имел все основания не терпеть в своих частях революционной «дисциплины»76.

Чехословаки казались надежнее и организованнее других, однако после победы не могли служить опорой, а остальные национальные части превращались в дестабилизирующий фактор, так как они вряд ли предпочли бы национальные правительства Временному. Фактически создание национальных частей было попыткой противопоставить национально и социальнодеструктивные силы друг другу. Алексеев противился всем попыткам национализации армии, поддерживая только создание польских и чехословацких формирований77.

Что же касается большого количества так называемых специальных частей, то оно скорее является признаком болезни, чем лекарством. В условиях разложения основной массы пехоты добровольческие подразделения были небольшими точками опоры, на которые могло опереться командование. «Туда уходили все, – вспоминал Деникин, – в ком сохранилась еще совесть, или те, кому просто опостылела безрадостная, опошленная до крайности, полная лени, сквернословия и озорства полковая жизнь. Я видел много раз ударников и всегда – сосредоточенными, угрюмыми. В полках к ним относились сдержанно или даже злобно»78.

Соблюдение внешних проявлений воинской дисциплины у добровольцев носило несколько демонстративный, характер протеста против окружающей их действительности: «Солдаты подчеркнуто молодцевато отдавали честь офицерам. Офицеры подчеркнуто лихо отвечали своим головорезам-смертникам»79. Несколько лучше обстояло дело в артиллерии и кавалерии. В этих родах войск было больше кадровых офицеров и унтер-офицеров, они несли меньшие потери относительно пехоты, а, следовательно, имели меньше смен составов. Чем больше люди служили вместе, тем крепче доверяли друг другу. Особенно стойкими были казачьи части, где чувство корпорации подкреплялось землячеством.