Книга Жена авиатора - Мелани Бенджамин

Но настало время, когда противоречить уже не имело смысла. Его тело перестало реагировать на лечение, и нам наконец пришлось сказать детям о его болезни. После ужасного месяца в больнице, когда стало очевидно, что его лейкоциты уже не поддаются лечению, он сказал:

– Я хочу вернуться домой, на Гавайи. Хочу умереть спокойно.

Дана сказал ему, что это равносильно самоубийству.

– Вы не вынесете этого, – сказал он прямо, – вы слишком слабы, а это очень долгий перелет.

– Я все равно умру. Мне хочется умереть дома. – Невероятно похудевший, лежа на больничной постели, Чарльз выдвинул нижнюю челюсть в своей решительной манере и тут же превратился в героя с фотографий 1927 года. Хотя у меня стояли слезы в глазах, потому что главный онколог только что сказал Чарльзу, что у него остались считаные дни, мое сердце сделало сумасшедший скачок, когда я посмотрела на его все еще красивое лицо. Худоба лишь подчеркнула мужественность его черт. Его волосы, поредевшие еще до облучения, стали снежно-белыми, что, когда он был здоров, составляло контраст с его обветренной, загорелой кожей после стольких лет, проведенных на свежем воздухе – сначала в открытых кабинах самолетов, потом на Тихом океане во время войны и, наконец, в последние годы в джунглях и тропических лесах на далеких, диких берегах.

Его физическая привлекательность, наше физическое притяжение – это никогда не исчезало. В постели мы всегда понимали друг друга. Правда, много лет назад он перестал приходить в мою постель.

Я покачала головой. Грешно теперь думать об этом. Я слушала, как Чарльз спорит с Даной, который в конце концов сдался, а потом зовет Джона, чтобы совершить все обряды, необходимые перед тем, как отправиться на тот свет.

Наконец, когда все ушли – группа врачей, наши мальчики в свои отели, я поцеловала Чарльза на прощание.

– Хочешь, чтобы я осталась? – спросила я неожиданно для себя самой.

Я была так измотана, что могла бы заснуть на полу.

– Нет, – проговорил он, хмурясь, – в этом нет необходимости. Со мной все будет в порядке, да и ты лучше выспишься в своей постели.

– Хорошо. – Я взяла свою сумку и пальто и остановилась у двери, чтобы помахать ему на прощание. Он показался мне таким слабым и беспомощным – он, который всю жизнь казался мне титаном. Но он не дал мне никакого знака, что хотел бы остаться в моем обществе. Он открыл книгу – медицинский справочник – и надел очки, сдвинув их на кончик носа. Послюнявив указательный палец, он перевернул страницу.

Пересекая холл, я чувствовала такую усталость, что боялась, что ноги откажут, прежде чем я дойду до лифта. Я почти добралась до него, когда почувствовала, что кто-то дотронулся до моего плеча.

– Миссис Линдберг?

– Да.

Молодая рыжеволосая медсестра подошла ко мне. В ее руках были какие-то бумаги. Она испуганно оглядывалась.

– Я не должна этого делать. Я знаю, что не должна, это очень плохо. Но вы – я люблю ваши книги, вот в чем дело. Они так много для меня значат, и мне кажется, вы должны знать кое о чем.

Она сунула мне бумаги и бросилась прочь по коридору. Смущенная, я быстро положила бумаги в сумочку, решив, что это какие-то медицинские документы, потом спустилась вниз на лифте, подозвала такси, доковыляла до своего номера в отеле – я уже давно не снимала квартиру в городе – и позвонила, чтобы мне принесли выпить.

Только после этого я вспомнила о бумагах, которые сунула мне медсестра. Потягивая принесенный джин, я вынула их из сумочки и расправила на коленях. Это не были медицинские документы. Это были письма, вернее, копии писем. Слова немного размазались от размножения трафаретной печатью. Письма были от Чарльза. Я узнала его почерк – мелкий, с наклоном вправо. Письма были короткими, что было нехарактерно для Чарльза, который обычно писал весьма пространные письма. Это были прощальные письма, полные общих воспоминаний и надежд, которым больше не суждено осуществиться. Эти письма были адресованы не мне.

И вот наконец мы достигли места нашего назначения, конца нашего совместного путешествия. Он снова проснулся, увидел меня и закашлялся. Я слышу, как сиделка быстро подходит к двери, но я опережаю ее.

– Мне бы хотелось еще несколько минут побыть с ним наедине.

– Да, конечно, миссис Линдберг! – Она уходит с сочувственной улыбкой.

– Чарльз, я хочу знать только одно. Я заслуживаю знать почему. Это ведь не только женщины, это я могла бы понять. Но дети, другие дети. Сколько их?

Я бросаю письма ему в лицо, и он, защищаясь, с трудом поднимает руку.

– Семь. Я – отец еще семерых детей.

Я потрясена таким количеством. Пока я не услышала этих слов, другие дети казались чем-то нереальным. Его ублюдки. Я задыхаюсь.

– Сколько лет, Чарльз? – Наконец с трудом говорю я. – Сколько лет ты скрывал их от меня? Как они выглядят? Они похожи на тебя?

Почему-то это важно для меня. Я должна знать, похожи ли они на моих детей. Наших детей.

– Не могу сказать. Кажется, похожи. Это началось в пятидесятые годы.

Он закрывает глаза, как будто припоминая.

– Так вот почему ты всегда отсутствовал. Вот почему никогда не хотел брать меня с собой, вот почему хотел спрятать меня в глуши.

– Вначале все было не так. Я действительно работал. Грету я встретил в берлинском отделении Пан Ам. С остальными познакомился через нее. Мне было тогда очень одиноко. Ты была занята детьми, сидела дома. Ты была…

– Старой, – заканчиваю я за него, и он не противоречит мне.

– Наши дети – ты их хорошо воспитала. Только ты. Я хотел… возможно, я хотел получить еще один шанс.

– Но почему ты не дал этого шанса нашим детям? Они были бы только рады. Но вместо этого ты предпочел оставить их. Завести другие семьи. В последний раз спрашиваю – почему?

Он не отвечает, и я не знаю, о чем еще его спросить, что еще сказать. Я всего лишь женщина, женщина, у которой еще так много дел. Даже теперь, меряя шагами комнату и стараясь использовать последнюю возможность понять человека, за которым я была замужем, я не могу не думать о том количестве людей, которым придется позвонить, официальных заявлений, которые придется сделать, и практических мероприятий по приведению дел в порядок.

Сейчас я просто не могу осознать огромность этого события, того, что оно значит для моих детей, того, что произойдет дальше.

Мы молчим и дышим так тяжело, что мне кажется, что он снова заснул. Но потом я чувствую его руку – ледяную, кончики пальцев скрючены – на моей руке. Он хватается за меня отчаянно, со страхом. Он открывает глаза, и я вижу, что он такой же, как все остальные люди в этот момент – испуганный, полный отчаяния и сожаления. Слезы скопились на его нижних веках, они текут по щекам, его губы дрожат, и он шепчет:

– О, пожалуйста, прости меня, Энн. Прости меня перед тем, как я умру.