Книга Предательство по любви - Энн Перри

В зале послышался шорох и вздохи. Некоторые подталкивали локтями соседей. Все ждали, чем ответит обвинение.

Ловат-Смит поднялся и, не вынимая рук из карманов, медленно приблизился к возвышению, на котором стояла Эдит:

– Миссис Собелл, признайтесь честно, много ли из того, что вы сейчас сообщили, имеет отношение к смерти вашего брата?

Свидетельница растерянно оглянулась на Рэтбоуна.

– Нет, миссис Собелл, – резко сказал Уилберфорс, – отвечайте, пожалуйста, за себя. Можете вы объяснить мне, какое отношение имеет ссора между вашими слугами к убийству генерала Карлайона и аресту его жены? – Он вынул руки из карманов и совершил ими плавное движение. – Дело суда – установить, виновна Александра Карлайон в убийстве своего мужа и вашего брата или нет. Все прочее – несущественно.

Зря он произнес эту последнюю фразу!

– Я не знаю, мистер Ловат-Смит, – с неожиданным спокойствием ответила Эдит. В голосе ее зазвучала неприязнь. – Как вы сами сказали, ваша цель – обнаружить истину, но вы так и не выяснили, почему Александра сделала то, что она сделала. А мне бы очень хотелось это знать. Неужели это несущественно?

– Вы правы. – Обвинитель был достаточно умен, чтобы почувствовать свою ошибку. – Хотя это и не меняет дела, но, конечно же, существенно, миссис Собелл. У меня больше нет вопросов. Благодарю вас.

– Мистер Рэтбоун? – спросил судья.

– У меня всё, милорд, – отозвался адвокат.

– Спасибо, миссис Собелл, вы можете идти, – обратился судья к Эдит.

Оливер к этому моменту уже снова стоял перед возвышением для свидетелей:

– Я вызываю мисс Катриону Бушан.

Бледная мисс Бушан взошла по ступенькам. Лицо у нее было изможденным, спина – гордо выпрямленной, а взгляд – устремлен куда-то в пространство. Должно быть, с таким видом французские аристократки шли на гильотину. Поднявшись, она обернулась к присяжным и поклялась, что будет говорить одну лишь правду. Затем гувернантка надменно взглянула на адвоката, как смотрят на палача.

Оливер вынужден был мысленно признаться, что восхищен этой женщиной.

– Мисс Бушан, я понимаю, чего вам это может стоить, но и вы должны понять, что выбора у нас нет. Я обязан выяснить правду, – сообщил он ей.

– Да, конечно, – твердо сказала свидетельница. Горло у нее, однако, слегка перехватило. – Будь у меня выбор, я бы здесь не стояла.

– Действительно. Вы помните ссору с кухаркой, случившуюся около трех недель назад?

– Да. Она хорошая повариха, но глупая женщина.

– В каком смысле глупая, мисс Бушан?

– Она считает, что все можно исправить при помощи хорошего питания.

– Какая близорукость! И вы поссорились с ней именно по этому поводу, мисс Бушан?

Гувернантка вздернула подбородок.

– Мы поссорились из-за Кассиана. Она сказала, будто я морочу мальчику голову, внушая, что его мать не дурная женщина и что она по-прежнему его любит.

Александра неподвижно сидела на скамье подсудимых. Казалось, она даже перестала дышать.

– И это всё? – спросил Рэтбоун.

Катриона сделала глубокий вдох: ее тощая грудь поднялась и опала.

– Нет… Она также сказала, что я слишком оберегаю ребенка и ни на миг не оставляю его одного, – ответила она.

– А вы его оберегали, мисс Бушан?

Старая женщина колебалась лишь секунду:

– Да.

– От чего? – Оливер задал вопрос так, словно он был самым обычным.

– От дальнейшего растления, – ответила свидетельница.

– Растления? Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду содомский грех, мистер Рэтбоун, – сказала гувернантка почти без дрожи в голосе.

Зал ахнул – и смолк. Подсудимая спрятала лицо в ладони. Присяжные замерли. На их бледных лицах ясно читался ужас.

Рэндольф Карлайон в переднем ряду галереи сидел неподвижно, как камень. Фелиция дернула головой, и костяшки ее пальцев, вцепившихся в перила, побелели. Эдит, сидевшая рядом, была ошеломлена.

Даже судья выпрямился и бросил долгий взгляд на Александру. Ловат-Смит же смотрел на Рэтбоуна – лицо его обмякло от изумления.

Адвокат выждал несколько секунд и заговорил снова:

– Кто-то из домашних предавался содомскому греху с ребенком? – Он произнес это совсем негромко, но, прекрасно владея голосом, старался, чтобы его вопрос долетел до самого отдаленного уголка зала.

– Да, – ответила Катриона, глядя ему в глаза.

– Откуда вы об этом знаете, мисс Бушан? Вы видели это сами?

– В этот раз – нет. Но я видела это в прошлом, когда сам Таддеуш Карлайон был ребенком. И мне знакомы признаки этого. Я вижу это по глазам мальчика. Тайное удовольствие, страх, сменяющийся возбуждением, кокетство – и тут же стыд. Ужас, что мать разлюбит его, если узнает, боязнь проговориться и гордость, что он все-таки держит это в тайне, вскрики и плач по ночам… Невозможность поделиться секретом и полное одиночество…

Александра подняла голову. Лицо у нее было пепельного цвета, все мышцы – напряжены.

Присяжные сидели неподвижно, точно парализованные кошмарным известием.

Судья взглянул на обвинителя, но тот впервые не воспользовался правом перебить свидетеля, излагающего собственные умозаключения. Он все еще не оправился от шока.

– Мисс Бушан, – мягко продолжал адвокат, – а откуда вы так хорошо знаете все эти признаки?

– Потому что я видела их у маленького Таддеуша… генерала Карлайона. Его растлил отец.

Вздох ужаса прошел по залу. Послышались изумленные и протестующие восклицания, и свидетельница была вынуждена остановиться.

На галерее послышалась возня – газетчики кинулись к выходу по ногам и юбкам сидящих, торопясь выскочить на улицу и поймать кеб, чтобы срочно доставить в редакции невероятную новость.

– К порядку! – Судья стукнул молоточком. – Я призываю к порядку! Или прикажу очистить зал!

Публика угомонилась не сразу. Присяжные, все до единого, повернулись к Рэтбоуну. Затем – к Катрионе.

– Это весьма серьезное обвинение, мисс Бушан, – негромко произнес Оливер. – Вы уверены, что не ошиблись?

– Разумеется, – с горечью ответила она. – Я работаю на семью Карлайонов с двадцати четырех лет. Тогда же я впервые увидела маленького Таддеуша. То есть это было больше сорока лет назад. Теперь я наверняка лишусь работы и крыши над головой. Вы считаете, мне легко далось это признание?

Адвокат мельком глянул на лица присяжных и убедился, что на них отражается широкая гамма чувств: ужас, отвращение, гнев, смущение и жалость. Старая верная прислуга на их глазах должна была предать либо своих хозяев, либо собственную совесть и беззащитного ребенка. Присяжные сами держали слуг – в противном случае они бы здесь не сидели. У некоторых наверняка были гувернантки. Их смятение можно было понять.