Книга Генерал - Дмитрий Вересов

Известно, что излишне частые парады, причем не после дела и не перед ним, портят армию, но это было хотя бы небольшим шансом оттянуть начавшуюся болезнь умирания.

И солдаты не подвели. Рендулич только морщился и вынимал монокль, однако нового приказа не отдал.

Ночи становились все короче, и урвать от них время на беседы с Баерским становилось все труднее. А разговор был теперь необходим больше сна, больше пищи.

– В военном отношении мы провалились, что скрывать. – Трухин сидел за столом прямой, стараясь не смотреть за окна, где разливалась нежная южная ночь. – Тем более надо усилить попытки наглядно продемонстрировать союзникам значение Освободительной армии.

– Но ведь Юрий Сергеевич[191]сделал в этом направлении, кажется, невозможное. Его меморандум МКК[192]блестящ, хотя и повесил на нас все добровольческие формирования.

– Мы сражаемся за всю Россию. Но ведь дело так и не сдвинулось с места и в отношении хиви, не говоря уже о нас. Малышкин рассказывал мне в последнюю встречу, что немцы попытались сыграть на этом, предложив Власову обратиться к Гиммлеру с просьбой об улучшении содержания военнопленных в концлагерях. И он согласился.

– Значит, они в Женеве еще рассматривают его как влиятельное лицо?

– Сомневаюсь. Но это дает возможность все-таки связаться с союзниками, если, конечно, последних можно серьезно так называть. Вчера мне сообщили… Впрочем, может быть, вам лучше не знать? Воевать проще будет.

– Не ожидал от вас, Федор Иванович, – красивое лицо Баерского вспыхнуло.

– Не обижайтесь, теперь мне важен каждый человек, который пойдет с нами до конца. И лучше, чтобы душа его была тверда и спокойна. – Баерский вдруг встал и протянул ему руку. – Миссия Юрия провалилась. Визу Швейцария ему не дала, а пустое и малограмотное письмо Власова, где он назначает Жеребкова начальником дипломатической и иностранной службы КОНР и поручает ему ведение всех переговоров со швейцарскими, испанскими, французскими, английскими, ну и et cetera властями, в наше время не может считаться серьезным. Жеребкову не удалось даже уговорить пограничников пропустить его через границу.

– А его письмо Нобелю?

– Увы, там же, где попытки действовать через американского посла, княгиню Кудашеву, Франко. Там же, где серия статей о нас в «Нойе Цюрхер Цайтунг», где миссия Вышеславцева[193], где предложение митрополита, где уговоры профессоров обратиться по пражскому радио с призывом к собравшейся в Сан-Франциско сессии Лиги Наций и разъяснить мировой общественности суть нашего движения. Все они там. – Трухин не выдержал и подошел к окну, где над горами обещающе и заманчиво разгоралась узкая полоса зари. – Мы никому не нужны. И нам, кроме России, никто не нужен. Вот в чем и ужас, и парадокс.

– И все же сдаваться еще рано.

– Это всегда рано – да и вообще не нужно, тем более в нашей ситуации. На последнем совещании я – оказавшись, кстати, в полном в одиночестве – был откровенно против того, чтобы снова ехать и просить. И еще ставить под удар такого замечательного человека, как Штрик. Это бесполезно. Несомненно, их встретят корректно – опять-таки, если американцы вообще способны на корректность, – но все пойдет прахом, ибо они не только не понимают наших проблем, но вряд ли и вообще знают что-то о РОА. Это даже не Европа. К тому же они непременно припомнят нам войну на стороне немцев в Италии и Франции, и поди докажи им, что эти солдаты не имели к нам отношения. А кончится все милыми уверениями в личных симпатиях и оставление вопроса на волю вышестоящих. Зачем они наступают на те же грабли опять и опять? Это называется уже нехорошим словом «отчаяние». – Трухин закрыл окно и положил руку на кобуру. – Я скажу вам больше, Владимир. Перед отходом из Хейберга я тоже попытался установить связь с союзниками. То есть поручил известному вам капитану Лапину сообщить американским войскам дислокацию наших частей в Южной Германии и одновременно попросить их о предоставлении политического убежища, так как в противном случае солдатам обеспечена верная гибель. Лапин нес послание с заготовленным текстом листовки, которую следовало сбросить над частями в случае согласия американцев на единственное условие капитуляции – не выдавать нас Советам. Единственное.

– Но Лапина нет, – потрясенно прошептал Баерский.

– Да, он исчез бесследно. И все-таки сегодня я послал еще одного офицера разведки, капитана Денисова. Разумеется, я не приказывал им. Надеюсь, он доберется. И еще, и это. Пожалуй, самое главное. Хочу верить, что вы как потомок Гамалеев разделите мое… убеждение. При согласии не выдавать войска РОА большевикам все офицеры южной группы добровольно сдаются в плен на любых условиях.

Баерский молча встал, и они какое-то время смотрели глаза друг другу.

– Нам с вами это легче, Федор Иванович, – наконец нарушил молчание Баерский. – Нашей кровью, кровью наших предков полита вся Россия, вся ее культура создана нами – и потому нам легко отдать за нее жизнь. Это не слишком большая плата за спасенные жизни наших солдат, которые потом когда-нибудь снова смогут начать борьбу, ибо такие испытания, которые выпали им, и такие люди, какие их воспитывали, встречаются не часто и оставляют глубокий след. Но есть офицеры, которые не согласятся. Струсят или посчитают расчет неверным.

– Что ж, на то есть приказ, – улыбнулся полыхнувшими синим глазами Трухин. – Давайте помолимся. – Он достал из кармана мундира возимую с собой икону, полученную в концлагере, и поставил на подоконник, за которым уже вовсю разливался рассвет.

Два генерала опустились на колени.

– Радуйся, смущения помышлений сумнительных удаляющая; радуйся, славящих Тя всегда прославляющая. Радуйся, чистотою Твоею чистоте нас научающая; радуйся, чистотою Твоею нечистоту нашу обличающая. Радуйся, моления наша приемлющая; радуйся, рыданий и слез неотметающая. Радуйся, Мати Божия, Предстательнице и Заступнице наша усердная…

– Обещайте мне только одно, Федор Иванович. Следующим пойду я.

5 мая 1945 года

Жизнь сделала круг и снова стремительно теряла свой смысл.

Тогда, после бомбежки, Стази очнулась в полутемной риге, где пахло мышами и прошлогодним подмокшим зерном. Фракасс, как ни странно, лежал рядом, подпаленный, но живой. У нее гудела голова, тошнило, но, ощупав себя, она не обнаружила никаких явных повреждений. Но дверь в ригу оказалась заперта. И тут Стази стало страшно, как не бывало за всю войну; это был липкий, отнимающий разум страх, и он был еще унизительнее от того, что так бояться приходилось своих. Она быстро огляделась. Крепкие балки над головой были, но на ее платье не было пояса, а чулки от пожара почти разлезлись. Не выдержат. Еще в углу стояла какая-то не то печь, не то просто ящик из кирпича. Об него можно было попробовать разбить с разбегу голову, но способ этот был сомнителен. Отец не раз рассказывал маме, как таким образом заключенные пытались покончить с собой, но почти всегда такие попытки заканчивались неудачей. Пол был земляной, и, наверное, можно его подкопать, но, скорее всего, у нее нет на это времени. Фракасс лежал тихо, почти неслышно скуля и вылизывая обрубок лапы. Стази осторожно подошла к стене, но в щель не было видно ничего, кроме вытоптанного двора. Она решилась ждать, и скоро двор пересек человек в гражданском, но с винтовкой. И от этого стало еще страшнее.