Книга Иерусалим - Денис Соболев

— У библиотеки кагана теперь новый хранитель, — сказал мне один из стражников, — он говорит, что знал самого Хасдая ибн Шапрута[193], самого блистательного из придворных халифа Абд эль Рахмана.

Я почувствовал легкий и едва ощутимый вкус неприязни на языке и то странное сосущее чувство под ложечкой, какое бывает после многодневного голода или когда спускаешься с высоких снежных гор к югу от Балажана. Но здание библиотеки, как и раньше, было простым и просторным, прохладным даже в душные летние дни; я вошел, поднялся по лестнице; книги скользили мимо меня. У одной из полок я увидел человека с холеным и лукавым лицом.

— Ты ли новый хранитель библиотеки кагана? — спросил я.

Он промолчал.

— Ты ли новый хранитель библиотеки кагана? — спросил я снова. Я подумал, что на простые вопросы должен быть простой ответ — да или нет — все же остальные вопросы не стоят того, чтобы быть заданными.

Но он сказал мне:

— Знание ускользает от скачущего по степи, а ищущие свободы ищут своей гибели. Смотри же, в странах, лучших, чем наша, евреи проводят свои дни над священными книгами и реестрами товаров, и ни одна запятая не уклоняется от их внимательного взгляда. За это творец мира и награждает их: они умны, их дома роскошны, титулы полнозвучны, семьи крепки и живут в изобилии.

— Изобилии чего? — с изумлением спросил я, поскольку так и не смог понять, что этот человек делает в библиотеке.

— Но главное даже не в этом, — продолжил он, — ибо ничто не заменит для ученого близости ко двору и уважения знающих.

— Но и ты, — ответил я, — живешь не столь уж далеко от двора, и из окон библиотеки ты можешь увидеть дворец кагана.

— Разве это двор, — воскликнул он, взмахивая руками, — разве это дворец, разве это библиотека?

— Я вижу, — сказал я, — что ты видел и другие дворы, другие дворцы, другие библиотеки.

— Да, — ответил он, — я был в разных землях и понял, что наша — ничтожнейшая и невежественнейшая из всех.

— Почему же ты не остался там? — спросил я.

— Потому что не мне тягаться с имеющими знания, и я вернулся умирать в этой бесплодной степи.

— Чем же восхитили тебя придворные евреи? — продолжил я тогда, чуть подумав.

— У них есть особые большие книги, — ответил он, — и там написано, как надо понимать все остальные; они учат их от рассвета до заката, и сомнение не проходит рядом с их душами. Ты же живешь так, как будто вся степь принадлежит тебе, и сомневаешься, даже когда смотришь на свою тень.

— Разве у придворных евреев нет теней?

— Есть, но они их уже не чувствуют, потому что знают о них все. А еще они знают о создании мира, о тайне колесницы[194],они умеют подчинять течения, живущие в теле, читать судьбу по внутренностям животных и звездам над головой. Для них каждая звезда имеет имя, а каждое имя дает силы и власть. Ты же живешь под бесконечным небом, не имеющим имени.

— Разве нужно давать имена звездам, чтобы увидеть небо? — спросил я.

— Ты невежественен, каждый год ты строишь свой дом заново, и хорошая девушка не останется с тобой больше недели, потому что у тебя нет ничего, кроме коня, лука, нескольких книг и дороги на запад.

Я подумал над его словами, но не ответил. Библиотека кагана была тиха и прекрасна, с ровными рядами полок вдоль стен, я незаметно взял пару книг и положил их в сумку, пристегнутую к седлу. Я подумал, что верну их, когда вернусь. В тот день, уезжая из города, я зашел в большую итильскую синагогу; она была белой и просторной, с высокими каменными сводами; когда я вошел, они уже пели, и их пение было прозрачным, стройным и торжественным. Сквозь высокие синагогальные окна на пол падали лучи солнца. Но потом я все же побывал в Хазаране, купил еды на семь дней пути и несколько больших, чуть подгоревших листов хазарского хлеба. Я долго скакал на запад вдоль тонкого вьющегося луча тропы, чувствуя себя одиноким и счастливым на бескрайнем теле степи, на земле цвета охры, под бесконечным небом, отразившимся в вечности. Я ночевал на траве, подложив под голову седло. Через несколько дней пути я снова оказался у реки, вышел на отмель. Течение было сильным, но вдоль берега тянулись густые заросли камыша с многочисленными протоками и заводями; было слышно, как плещется рыба. Там же, у самого берега реки, я и заночевал, проснулся на рассвете и вышел на откос, потом еще раз спустился к отмели. Над степью у меня за спиной восходило чуть красноватое весеннее солнце и отражалось в струящейся речной воде. Я искал раздвоенный белый столп у слияния черных рек; от него начиналась тропа, вычерченная на карте кагана. Каган дал мне двадцать лун, чтобы ее найти; но, сказал он, я думаю, что ее найти невозможно. Я попытаюсь, ответил я.

В те дни я часто оказывался у маленьких озер, затянутых ряской; слушал шелест кустов, пенье птиц, кваканье лягушек. А потом я все чаще ночевал в деревнях, на земле, лежащей между двумя морями; и я знал, что к югу от нее, по ту сторону великих снежных гор, лежат земли, где женщины прячут лица и искусны в любви, а мужчины молятся пророку. Здесь же к самой тропе подступали сады, и память об алычовом цвете надолго наполняла душу; когда я думаю о той весне, я вспоминаю запах пламени в холодном воздухе, пение ос, цветущую сирень, пепел, разносимый ветром. Я думаю, что простота вещей, их незамутненного, чистого присутствия в прозрачном воздухе бытия и была тем, что сохраняло душу от усталости и отчаяния на пути к этому неуловимому, ускользающему, молчаливому камню у слияния черных рек. Впрочем, окружавшие меня вещи, травы и звери не были красивыми в том холодном, отстраненном смысле, который красота требует от души идущего, но еще в меньшей степени они были ключом к потаенной и недостижимой истине карты кагана. Они просто были, и они были наполнены весенним светом. Я смотрел на дроф и журавлей, летящих над степью, на изогнутых цапель, стоящих по колено в воде, на пятнистые шкуры коз.

По ночам было еще холодно, иногда шли дожди, и я старался ночевать в домах, каменных укрытиях, чуть позже в пещерах, под покровом леса. Я спрашивал о пути к черной реке, старики недоуменно разводили руками, и девушки степи поили меня кумысом. Как-то раз я заночевал в маленькой пещере с неровными влажными стенами; от нее начиналась высокая каменная осыпь. Под моими ногами лежат камни, подумал я и посмотрел на небо. Накануне того дня я остановился на хазарской стоянке, где пекли такой же хлеб, как и у нас в Итили; он был круглым, плоским, чуть подгоревшим. И сейчас, сидя в темноте, на камне, над почти невидимым осыпным склоном, я достал из седельного мешка последний ломоть, и душа наполнилась горечью горелого домашнего хлеба. Я запил его вином из маленького деревянного кувшина. Иногда я кидал хлеб птицам и смотрел, как они падают вниз и сразу же испуганно возвращаются к спасительной пустоте воздуха, но потом, осмелев, собирают крошки, осторожно расхаживая по земле. Именно в эти моменты на них было проще всего охотиться; так говорили мне в детстве. Тогда, в детстве, меня учили читать знаки темноты, шелест веток и далекий плеск воды; ходить по земле, не оставляя следов в море звука и почти не отбрасывая тени. Я подумал, что весь мой путаный путь к слиянию черных рек и есть такой шаг навстречу обманчивым и правдивым знакам темноты. А еще я когда-то любил смотреть, как цветет тина.