Книга Деньги - Мартин Эмис

Да, подумал я. Клиническая идиотка. Филдинг был прав. Потом еще одна патрульная машина и скорая помощь в кильватере, мужчина в футболке со следами крови, нагруженные носилки, и торчащая из-под простыни скрюченная рука вяло помахивает на прощание темному асфальту. Ненадолго возникла Мартина — выгулять Тень, вынести мне стакан виски со льдом и ключ. Ба, сколько лет, сколько зим — опять старушка с пуделем.

— Добрый вечер, — поздоровалась она.

— Добрый вечер, — запросто, по-соседски ответил я.

Когда наконец подъехали правильные фараоны, я с ними в два счета разобрался. Мои ответы их вполне устроили.

— Я уже совсем было припер его, но тут он как ломанется...

Не иначе как прикид помог— видно, они приняли меня за извращенца, которому аукнулись его извращенческие замыслы.

— Япобил его, но он убежал, — объяснил я.

— Ну, значит, плохо побили...

Мартина, оказывается, постелила мне на диване в гостиной. Я разделся и долго лежал наедине со своими мыслями. Сверху донеслись звуки. Я услышал плач, горе сдерживаемое и прорвавшееся, когда дыхание бурлит густо, как жидкость, когда плакальщица давится самоубийственной подушкой. Страданию нет дела до масштаба иных страданий. Оно лишено чувства коллективизма. Его ни с чем не соотнести. Вряд ли я первый это заметил. Кто бы ни сказал об этом впервые — нашлось ли у него еще что сказать? Слезы могли сколько угодно продолжать в том же духе, но я не мог. Я завернулся в простыню и, как привидение, поднялся по лестнице. Отворил дверь в комнату больной. В ее объятиях лежал Тень, мучительно вытянувшись, — на мгновение в нем почудилось что-то человеческое, будто его передвинули на следующую эволюционную ступеньку, обрекли на заточение в чужеродной натуре. Но вот он сполз на пол и с облегчением встряхнулся и выскользнул на лестницу — кажется, он был рад, что на смену заступил квалифицированный земляшка. Ничего не произошло, разве что вот. Я взял ее за руку. Взял за плечо. Погладил кончиками пальцев по холке, чтобы лучше спала. Я могу то, чего не может Тень. Я лежу у нее под боком в тепле и уюте, как в собачьей конуре, и барабанящий по крыше дождь кажется мне далекими аплодисментами. Господи Боже ты мой, в ужасе подумал я, а если это серьезно. Они беззащитнее всего, когда плачут. Когда они плачут — не промахнешься. Когда они плачут, то не в силах держать дистанцию.

На тошнотворной скорости я ревел и лязгал, носился по моему времени, нарушая все границы — времени, скорости, города, — проскакивал на красный и срезал углы, жрал бензин и жег резину, пялился в замызганное ветровое стекло и давил клаксон. Я — тот самый поезд-беглец, что со свистом проносится мимо в ночи. Не имея цели, я вслепую жал на газ, и время истекало. Я жил опрометчиво, в безрассудном темпе. Теперь хочу снизить темп, осмотреть пейзаж, разок-другой остановиться передохнуть. Я хочу поставить точку с запятой. Что если Мартина послужит мне большим тормозом... Я-то уже не способен измениться, но вдруг моя жизнь способна. Не исключено, что хватит обычной близости. Не исключено, что можно будет откинуться в кресле со стаканом в руке и предоставить жизни делать всю работу.

Я открыл глаза и не стал торопить впечатления... солнечное окно с синеватой на просвет занавеской, корешки книг на прикроватной полке, вазочка с цветочками на каминной полке над прыщеватой газовой горелкой (очень удобно после ванны или зимой), небольшой туалетный столик с зеркалом и минимумом бабских причиндалов. Детали и символы, рутина, которая не засасывает. Такой может быть зрелость. Развить в себе вкус ко сну, к молоку, к нейтральным вещам. Воздух и вода вместо земли и огня... Я повернулся вокруг оси; только записка, ее аккуратным уверенным почерком. Она встала рано, как это положено взрослым, и ушла на весь день. Не затруднит ли меня убедиться, когда буду уходить, что дверь заперта? Увидимся ли вечером? Целую, Мартина.

Воспользовавшись услугами ванной комнаты, причем в щадящем режиме, я прошлепал нагишом вниз по лестнице. В песчаном солнечном пятне дремал Тень. Шевельнув хвостом, он сонно признал во мне равного — здорово, мол, приятель. Я занялся реанимацией своего прокатного костюма. В дневном свете мой прокатный костюм выглядел еще более клоунским. Нет, не может быть, чтобы он так же отвратно смотрелся в заемном вечернем свете... Я сел на диван и помассировал себе лицо. У меня было странное, непривычное ощущение, чего-то явно не хватало. Минут, наверно, несколько я даже думал, что серьезно заболел, беспрецедентно, смертельно. В числе симптомов были призрачная ясность зрения, онемение черепа и резвость в членах, плюс таинственный водянистый привкус у корня языка. Ну вот и приплыли, подумал я, сбой мотора, засорение легких, забастовка мозга. Потом до меня дошло, в чем дело. Не было похмелья. Так вот ты какое, утро. Точно, прецеденты были. Вспомнил, вспомнил.

За это стоит выпить, подумал я. Но, как выяснилось, противостоять этому искушению было довольно легко, в общем и целом. Закурив сигарету (этим мой наряд исчерпывался), я притащил с кухни апельсинового сока, влез в костюм, попрощался с Тенью и направился к двери. Но тут же вернулся. Сделал несколько кругов по комнате и после, ну максимум, пяти минут первобытной паники тут же свыкся с ситуацией. Мартина меня заперла. Все замки, засовы и цепочки были отперты или свободно болтались. Но дверь не подавалась, дверь меня не выпускала... Впрочем, плевать. Торопиться все равно некуда. А здесь мне предоставляли еду, питье и убежище. Буду сидеть целый день на цепи, в наморднике. Впрочем, плевать.

Приготовление кофе выродилось в натуральное стихийное бедствие. Странные все-таки у меня отношения с неодушевленным, осязаемым миром, определенно странные. Я вооружился одним из серебристых агрегатов, выставленных в ряд на кухонной полке, словно рыцарские шлемы. Пытаясь отвинтить фильтр, я задел локтем пакет с молоком. Потянувшись за шваброй, опрокинул мусорное ведро. Крутнувшись волчком, дабы поймать ведро, врезался коленом в открытую дверь холодильника, получил по другой ноге выпавшей банкой маринованных огурцов, поскользнулся в молоке и очутился на полу мордой в куче мусора. А как я лопухнулся с кофемолкой... Слишком рано снял крышку, в итоге чуть не ослеп и распылил мелкодисперсный порошок по всем кухонным щелям. В конце концов я пробился на выход с чашкой едва теплого, но очень черного кофе, который стал еще чернее, когда я добавил молока. Как-то мне удалось его проглотить. Что дальше?

Некоторое время я повозился на полу с Тенью. «Хороший собак», — говорил я ему или: «Ну-ка, кто тут главный», — или же: «Мы с тобой одной крови». Но скоро он утомился и, тяжело вздыхая-зевая, побрел к своему солнечному пятну. Я включил телевизор. Поиграл кнопками. Перебрал все каналы, как по очереди, так и в произвольном порядке. Но не нашел ничего, кроме немой, с помехами, трансляции «Поля чудес» — тот же мордоворот-ведущий, те же недоумки-игроки. Ястал смотреть в окно. Позвонил Филдингу, Феликсу, Гопстеру и Кадуте. Опять стал смотреть в окно. Подумал, не прочесать ли, одержимо и методично, все мартинины вещи, но что-то меня удержало, какой-то ее след смутил... В ящиках рабочего и туалетного стола ничего интересного не нашлось, равно как и в тумбочке, серванте, картотеке, чемодане под кроватью и так далее — зато, стоя на четвереньках и завершая обследование стенного шкафа в коридоре, я обнаружил нечто крайне любопытное. Это была картонная коробка с надписью «Осси», которую Мартина явно собрала вчера вечером и выставила сюда, чтобы он потом забрал. В коробке находились различные туалетные принадлежности, пара сандалет на веревочной подошве, несколько грязных рубашек, просроченный паспорт (стройный молодой блондин с выражением классического тщеславия) и дорожный несессер со всякой всячиной — корешки чеков, счета, использованные билеты, листок из блокнота с шапкой «Цимбелин, Стратфорд-на-Эйвоне», телефонным номером и временем встречи на одной стороне и с посланием от Селины на другой. «О. О-о-о-о, — гласила записка. — Ах ты шалунишка. На Банк-стр. своей, небось, такого не дождешься. До встречи в 5. С.»