Книга Мильфьори, или Популярные сказки, адаптированные для современного взрослого чтения - Ада Самарка

Мать семейства начинала грустить. Вернее, это все ее тело, уже столько лет не принадлежащее ей безраздельно, вырабатывало сейчас гормоны радости, которые, не распробованные новыми детскими губами, не столкнувшиеся с встречным движением, теплом, запахами, сейчас начинали гнить в ней, как остатки задержавшегося последа. Это были все-таки роды, хоть и нетипичные роды, при которых собственное тело, оплетавшее плод цветущим пышным венцом, скукожилось; слегка вывернутое наизнанку, теперь немного кровило, а грудь уже ныла и покалывала, не обещая ничего хорошего.

– У меня есть для вас новость, – сказал ей врач, который, заступив утром на смену, смотрел ее и не хотел даже отвечать на вопрос, кто все-таки родился, ведь до УЗИ дело так и не дошло у нее.

В этот же момент в палату ворвалась медсестричка, взмахнула кулачками и, чуть не плача, сказала:

– Богдан Васильевич, там муж этой, – кивок на Валентину, – дебош устраивает, жену требует. А там начмед сейчас идти будет… Ну Богдан Васильевич, ну сделайте что-нибудь!

– Ну, холера чертова! – сказала мать семейства, резко села, спустила босые отекшие ноги на холодный линолеум, тяжело встала, чувствуя себя обелиском, который поднимают с помощью веревок, переждала, пока пройдет темнота в глазах, замерла, держась за спинку кровати.

Доктора что-то говорили тут рядом, под руку, но она не слышала их. Босиком, хватаясь за стены, но с ровной спиной, прямой шеей, по которой рассыпались посеревшие немытые волосы, отправилась в коридор.

Посещения больных гинекологического отделения были строго запрещены – там, где на прочих этажах лестничная клетка переходила в голубоватые вестибюли с потрепанными диванами, ковром, фикусом и телевизором, была возведена стена с узким зарешеченным окном и дверью с кодовым замком, как в парадном. Над дверью красными буквами через трафарет было написано «ГИНЕКОЛОГИЯ», а на самой двери, взятая в пластиковый файл и прикрепленная кнопками, красовалась распечатанная на офисном принтере табличка: «Посторонним вход строго запрещен!»

– Нельзя, нельзя! У нас посещения с трех до семи! – скакала перед дверью медсестричка. – Ну Богдан Васильевич, начмед же…

Изнутри стенка была покрашена белой краской, а снаружи – буро-бежевой. Лязгнул замок, протиснувшись мимо санитарок, Валентина, как была, босиком, в ночной рубашке, вышла на лестницу, к мужу, шатаясь и щурясь.

– О! Валя! Душа моя! Ты как?

– Так, зайдите в отделение, – прошипел врач, беря отца семейства за плечо и проталкивая впереди себя в дверь с дерматиновой обивкой и кодовым замком. – Нечего стоять тут. Вот тут стойте, прямо тут, и отсюда ни шагу!

– Живой он, Сережа, я чувствую: живет!

Они сидели в кабинете Богдана Васильевича по обе стороны простого советского фанерованного стола, заваленного папками с историями болезней.

– Дело вот какое, – начал врач. – Новости, в общем, две.

– Ну? – уставилась на него мать семейства, чувствуя, как со сладким покалыванием аж до подмышек грудь наливается молоком.

– Плод, выкидыш, ну, тот, что вы родили, – он живой. Я не буду давать никаких прогнозов, случай, в общем, экстраординарный, с таким не то что мы – мало кто в мире сталкивался, но не знаю, нужно ли оно вам, вот в чем вопрос.

– Нужно нам что?

– Дело в том, что выхаживание таких детей – глубоко недоношенных, вы сами понимаете, стоит очень дорого, до тысячи долларов в день. А то, что там мозг поражен и он нормальным не будет никогда, сами понимаете…

Мать и отец семейства дружно встали, разгладили одежду, она – халат, он – джинсы со следами машинного масла.

– Нам это не надо, хотите, я отказ напишу, – сказала Валентина и, шаркая тапочками, поплелась к двери.

Отец семейства виновато глянул через плечо и хрустнул скомканным полиэтиленовым пакетом, который держал в руках.

Находиться дольше в больнице мать семейства не видела особого смысла, тем более что оставленный на попечение старших сестер годовалый мальчишка беспрестанно плакал, к тому же покрылся непонятной аллергической коростой. Мало того, он умудрился выползти в общий коридор на этаже, миновать тяжелые металлические двери (дочка-второклассница именно в тот день ограничилась одним деликатным захлопыванием, так что собачка не защелкнулась и дверь поддалась даже рукам младенца). Мальчика поймали соседи между восьмым и девятым этажом, в метре от зияющей косой дыры в выбитом окне на лестничной клетке, – вымазанного известкой, пылью и табаком из наполовину съеденного сигаретного бычка.

Комиссия по делам несовершеннолетних нагрянула к ним в дом как раз тогда, когда мать семейства, уложив младших на дневной сон, выпила стакан пива. Она так ждала этого пива, еще с больницы, еще когда мебель двигала, хотя и не любила вообще алкоголь: кормила ведь постоянно и нужно было на круглосуточной вахте находиться с младшими детьми, но тяготы прошедших дней уж слишком сильно давили, и в холодильнике стояла эта одна бутылка, оставленная мужем для какого-то такого отчаянного случая. Ей было плохо, болел живот, и дверь она открыла согнувшись, обхватив себя руками, в грязном халате, с уставшей гримасой на лице и этим пивным, ужасным алкогольным запахом вокруг себя.

Три сурового вида женщины осмотрели квартиру с кое-как расставленной мебелью, как на складе, с сорванным карнизом в одной комнате и грудой вещей на полу в другой, с разбросанной постелью. Осмотрели оба холодильника, где оставалось еще немного копченой мойвы и пожелтевшие огурцы. Предложили сдать детей в интернат и потом сразу ушли, заглянув по дороге на лестничную клетку с выбитым стеклом.

И вечером, выпивая уже не пиво, а дешевый крымский портвейн, мать и отец семейства горько плакали.

Рано утром вызвали для разговора старшего сына, говорили, что ему «там будет лучше» и что это «временная мера, ты не думай». Он просто молча кивал.

Социальная служба прислала за детьми автобус – почти такой же, какой забрали у них в счет погашения кредита в банке, и за рулем сидел улыбчивый мужчина в клетчатой рубашке – почти такой же, как та тряпица, которой отец семейства протирал фары и зеркала.

«Мама, не надо, не делай этого», – сквозь слезы просили дочки. Но наземь никто не падал, чего так в глубине души опасались родители, спокойно сели и уехали, младшие махали из заднего окна, став коленями на сиденья, – их любимые места, последний ряд.

О самом младшем сыне тогда никто не думал. У него даже не было имени, и он продолжал жить.

Когда на город опускались ночи – осенние, каждая на минуту длиннее, чем предыдущая, и в жилых домах вдоль больничного проспекта все раньше зажигались окна, тысячи и тысячи окон, думал ли кто-то из продрогших прохожих, догадывался ли о чуде, скрывавшемся за одним из них? Мог ли кто-то предположить, что вершилось за тем одним особенным окном, в вытянутом белом, похожем на коробку от обуви больничном здании, мимо которого проезжали шесть рядов машин, отражаясь в нем кометными хвостами и северными сияниями?