Книга Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944-1947 - Гельмут Бон

Врач переходит от кровати к кровати. Это врач-венгр в звании майора. На нем форма цвета хаки и белый халат. У него мягкие темные волосы, как у женщины, и узкие кисти. Врач родом из Будапешта.

Он не говорит ни слова, пока не поставит диагноз и не продиктует его.

У него за спиной стоит санитар, который записывает диагноз на деревянную дощечку.

У него небольшой выбор медикаментов, которые он может прописать. Но от этого врача веет благотворным спокойствием. От его широкого, крепкого носа. От молчаливого рта с плотно сжатыми губами. Я не думаю, что он снова увидит Будапешт. Тем не менее он помогает страждущим. У него такая профессия — помогать другим людям.

Двадцать четыре часа мне нельзя ничего есть. У меня сильный понос. Сначала надо, чтобы желудок полностью опорожнился!

Да хоть бы и так! Подумаешь! Поголодать всего лишь двадцать четыре часа!

Здесь почти нет клопов. Вчера я получил чистое белье, когда меня вымыли в бане.

Вообще, вчера был хороший день. Несмотря даже на то, что при приеме в госпиталь они остригли меня наголо. Просто здесь такое правило. Поэтому я и не стал устраивать из-за этого сцену в бане. Но и они вели себя очень предупредительно.

— Ты же не будешь устраивать сцену из-за такой мелочи! — сказали они.

Когда я вчера, шаркая ногами, брел из амбулатории лагеря, то увидел какую-то женщину в военной форме, которая направлялась из комендатуры в лагерь. Сначала я хотел пойти по обходному пути, так как мне не хотелось приветствовать кого-то в русской военной форме, когда я сам имел такой жалкий вид и, согнувшись в три погибели от изнеможения, еле волочил обмороженные ноги.

Но потом я подумал: «А вдруг это фрау Ларсен?»

Фрау Ларсен?

Ну конечно! Ведь вполне возможно, что она приехала к своему мужу из Осташкова.

Я сам удивился, что мысль о том, что эта женщина в русской военной форме может быть фрау Ларсен, оставила меня равнодушным. У меня была высокая температура, и все происходящее казалось мне нереальным.

Однако я сошел с обходного пути и вернулся на главную дорогу, вдоль которой деревья выстроились как в парке.

Я смущенно улыбнулся, когда женская фигура подошла ко мне ближе. С моей стороны было невежливо в таком жалком виде загораживать ей путь.

— Как хорошо, что я снова встретила вас! — сказала фрау Ларсен, а это действительно оказалась именно она. — Если бы вы послушались моего мужа и прошли бы собеседование при приеме в школу у него!

— Все само собой сложилось так неудачно! Сейчас я иду в госпиталь. Ничего, я снова поправлюсь!

— Мне очень жаль, что так вышло, ведь это я уговорила вас поступать в школу. Извините, что я даже не имею права подать вам руки. Здесь все намного строже, чем в Осташкове. Но мы все равно постараемся что-нибудь сделать для вас.

Это было вчера. А сегодня, после того как я умылся и меня осмотрел врач, я с удовольствием вытягиваюсь на чистой белой простыне. Только сейчас я понимаю, какое большое значение может иметь для меня назначение фрау Ларсен политинструктором нашего лагеря.

Я лежу в 24-м корпусе для внутренних болезней. В соседнем корпусе лежат больные с дифтерией. В лагере разразилась эпидемия.

— Если мы не получим нужные медикаменты, все может закончиться очень плохо! — говорит один из санитаров.

— Машины никак не могут проехать при таких снежных заносах! — слышу я разговор в коридоре.

— Дорога на Иваново тоже закрыта. Если так пойдет дальше, мы помрем тут с голоду!

На второй день мне снова разрешают есть. «Стол номер четыре!» — так это называется здесь, когда в палату врываются санитары с термосами, мисочками и кастрюлями. Как в мифе о дикой охоте Одина!

Стол номер четыре — это диета для тех больных, у которых понос.

— Да тут умрешь с голоду при таких крошечных воробьиных порциях! — ворчат больные.

Но в госпитале мне не нужно работать. Пока я могу лежать, я это переживу.

Теперь у меня много времени, чтобы еще раз хорошенько все обдумать. В лесном лагере мы все-таки постепенно превратились в обычных пленных. После того как 2 января мы отправились маршем назад в лес, с работой стало совсем плохо.

Хотя сначала начальник и хотел, чтобы мы еще несколько дней продолжали валить деревья. Но потом приехали люди из лесничества.

— За каждое дерево, которое будет срублено после 1 января, придется заплатить штраф тридцать рублей! — заявили они.

Теперь мы должны были обрубать сучья и складывать стволы в штабеля. Но как?

Мы снова начали с самого края леса от дороги. Там лежали сплошные горы из срубленных деревьев, снега и льда!

Стволы деревьев надо было распилить на двухметровые отрезки, так называемые балансы. Уже само по себе было искусством так уложить в штабеля эти балансы, чтобы ширина штабеля к вечеру составляла ровно девять метров, когда начальник приходил обмерять их.

С каждым днем становилось все холоднее. Каждые пятнадцать минут надо было греться у костра. Ведь мороз достигал тридцати градусов!

Начальник тоже становился с каждым днем все хуже. Однажды мы направили в главный лагерь докладную записку, так как его жена увезла на своих санках целый мешок гороха из нашего продуктового склада. Было проведено тщательное расследование. Но мы, конечно, не смогли однозначно доказать свою правоту. Мы видели вечером, как она возвращалась назад с пустыми санками. А утром, незадолго до общего подъема, мы заметили, как она куда-то уходила, увозя на санках полный мешок. Мы сразу узнали этот мешок. Такие мешки были только на нашем продуктовом складе. А после этого баланда стала еще жиже. Но мы, конечно, не могли ничего доказать.

Юпп постоянно натравливал начальника на нас.

Но на таком холоде и при таких условиях мы действительно никак не могли выполнить норму.

И тут еще поймали нескольких наших товарищей, когда они укладывали в штабель балансы, взятые из другого штабеля, который был уже сложен накануне в пятидесяти метрах отсюда.

Начальник буйствовал, как разъяренный бык.

— Работайте! Работайте! — орал он.

Было уже совсем темно. А начальник жутко орал на всю зону сплошной вырубки, на которой то тут, то там ярко пылали кострьи Дело в том, что сжигание сырых сучьев и еловых веток тоже входило в норму выработки.

Юпп постоянно тявкал на нас, как злобная дворняжка.

То, что начальник буйствовал, было вполне объяснимо. Он отвечал за все перед государством. Кроме того, он был русским, который уже пятнадцать лет жил в ссылке.

Но вот то, что этот Юпп старался везде и всюду вставить свое словцо, было просто невыносимо.

— Я сразу сказал, что вы все фашисты! — не раз заявлял он.