Книга Башни земли Ад - Владимир Свержин

— Скорее, из джокеров, Рейнар.

Мишель Дюнуар поглядел на него с интересом:

— У тебя что, действительно есть план?

— Возможно, — продолжая следить за погрузочно-разгрузочными работами, кивнул Вальдар.

— Возможно или точно? Ты же сам понимаешь, как нам сейчас нужны и корабли и эта чертова добыча.

— Понимаю. Синьор Джиакомо, как вы полагаете, что станет делать Браччо, если мы пойдем на штурм города?

— Это не выход, монсеньор Вольтарэ. Я уже сказал: он будет оборонять его лишь до той поры, пока люди не погрузят добычу на корабли, а затем сдаст крепость и уйдет в море.

— Вот и я так думаю, — улыбнулся Камдил. — Правда ведь, Браччо не из тех людей, которые без особой нужны оставят кому-либо свой кошелек? Даже если совсем недавно этот кошелек был чужим.

Широкое лицо Муцио Аттендоло расплылось в улыбке.

— Это верно.

— А значит, выйдет в море не раньше, чем все погрузит.

— Так и есть, — заверил Сфорца.

— Обоз большой. Перегрузить все на борт корабля, тем более одного корабля, до заката невозможно.

— Можете не сомневаться. Он будет работать и ночью.

— Очень на это надеюсь. И можно надеяться, каракка до рассвета не выйдет в открытое море. Иначе слишком высок шанс столкнуться с одним из кораблей, стоящих на рейде.

— А значит… — улыбнулся Дюнуар, догадываясь, к чему клонит его старый друг.

— Конечно. Сыграем в Али-Бабу. Вполне может получиться. Особенно если Джиакомо с Яном и его высочеством будут громко стучаться в ворота.

Огромный стадион пустовал. На трибунах его, конфузливо оглядываясь по сторонам, кое-где сидели горожане, но было видно, что и они, дай волю, со всех ног устремятся прочь от любимого константинопольцами ипподрома. Но волю им не давали. В проходах у всех ворот стояли вооруженные татары.

В императорской ложе, которую столько веков подряд занимали правители Великой державы, в окружении ближней свиты и отборных лучников, хмуро стоял Тамерлан, глядя на поле для скачек, где, раздувая ноздри и прядая ушами, рвались с поводьев коноводов четыре вороных жеребца, диких, необъезженных, лишь недавно доставленных из Персии.

— Я велел глашатаям созвать народ, — размыкая плотно сжатые губы, негромко проговорил Великий амир.

— Ваше повеление было исполнено, о Владыка Счастливых Созвездий. Весь день вчерашний, от заката и до заката, и нынешний день глашатаи на улицах оповещали чернь и знать о предстоящей казни.

— И что же? Вот это? — Тамерлан обвел рукой пустые трибуны. — Все, кто услышал?

— Прочие не пришли. — Советник Тимура едва заметно отстранился, чтобы не попасть под тяжелую руку правителя, ежели затишье вдруг сменится бурей. — Не хотят идти.

— Разве я интересовался их желаниями? Они что же, принимают меня за городского жонглера, которому всякий зевака хочет — бросит монетку, а нет — мимо пройдет? — Великий амир хлопнул в ладоши, подзывая начальника стражи: — Разошли отряды по улицам, идущим от ворот ипподрома. Пусть заходят в каждый дом и гонят сюда всех, кого найдут. Пусть гонят всех: прохожих, бродяг, торговцев и покупателей с рынков. Сердце мое наполняется досадой, когда я вижу столь дерзостное непокорство, и с каждой минутой досада возрастает. Пусть твои люди поторопятся. Ибо последних из воинов я посажу меж зрителей.

Начальник стражи склонился, опасаясь поднять взгляд на опаляющие холодом глаза повелителя.

— Слушаюсь и повинуюсь, мой господин.

— Я не закончил. После казни выдели сотню воинов с хорошим ударом. Всем, кто будет нынче собран на этих трибунах, да воздастся за неповиновение: сто палок каждому.

— Но Великий амир! Мало кто из людей способен выдержать даже семьдесят палок. Мои люди знают свое дело.

— Я буду милосерден. Тем, кто умрет на семидесяти, я прощаю тридцать оставшихся, но если ты решил мне перечить, тебя первого велю привязать к столбу. Ступай.

И, словно позабыв о начальнике стражи, обернулся к свите:

— Тех, кто сам пришел на ипподром, я прощаю. Более того, я награжу их. Все имущество умерших здесь сегодня горожан да будет продано, и десятая часть вырученных денег пусть станет им наградой. Пусть каждый живущий знает, что воля моя на земле, как воля Аллаха над миром. И кто ослушается — умрет. Кто повинуется безропотно, будет вознагражден и в этой жизни, и близ престола Аллаха, милостивого, милосердного.

Он резко обернулся назад, где, дожидаясь своего часа, под охраной четырех дюжих воинов в ручных и ножных кандалах стоял Хасан Галаади, премудрый дервиш, которого недавно еще числили ближним советником Тамерлана.

— Что скажешь ты на это? — с усмешкой сказал Тамерлан.

— Ты весьма изобретателен в умерщвлении себе подобных, Великий амир, — отозвался связанный дервиш. — Но разве от того они перестают быть тебе подобными?

Тамерлан сжал кулаки:

— Я прощаю тебе эту дерзость. Смерть уже стоит за твоим левым плечом. Но прежде я желаю, чтобы ты воочию увидел гибель всех этих людей. Всех их: виноватых и невиновных, старых и молодых, мужчин и женщин. Они умрут, как умирали мои воины, посланные на Итиль, чтобы остановить Тохтамыша, как умирал султан Баязид и гибло его войско. Хочу, чтобы ты, Хасан Галаади, ощутил себя сопричастным их смерти. Да умоешься ты их кровью, да придут они к тебе во сне, дабы стенать, упрекая, что твои деяния стали причиной их гибели. Ну что же ты молчишь, премудрый дервиш?

— Зачем же мне говорить, о Великий амир, этим я лишь помешаю тебе упиваться собственными речами. Ты пожелал меня покарать. Разве в силах я помешать этому? Но ведь ты, Великий амир, не просто желаешь убить одинокого дервиша, чье счастье и жизнь — единение с Аллахом в осознании величия замысла его. Ты желаешь моих терзаний и самой гибели моей, чтобы покарать за предательство. Но может ли кто-либо сказать, что я встречался с врагами твоими, что передавал им тайные известия о твоих замыслах, о движении войск, да о чем бы то ни было? Ведь ты просто-напросто ткнул в меня пальцем и тем назначил жертву собственной прихоти. Я знаю, что мне не остановить твоей карающей длани, но ведь и твоя длань не остановила того, кто на самом деле предает тебя.

— Кто же это? Говори, и я отпущу тебя.

— О Великий амир. Порою ты спрашивал моего совета, и всякий раз я давал тебе его. Порою желал узнать мнение ничтожного Хасана аль Саббаха из Галаада, и я говорил, что думал, не скрывая и не лелея тайных помыслов.

Сейчас ты спрашиваешь о том, чего я не мог знать, ибо всякому известно, что, сколько возможно, я стараюсь избегнуть всего того, что касается власти. Я дервиш, а не мурза, и с первого дня нашего знакомства желал оставаться дервишем. Это ты приблизил меня. Теперь же хочешь предать смерти. Иного бы я спросил: за что, в чем моя вина? Но разве тебе интересно, есть ли вина, когда жажда крови иссушает твое сердце?