Книга Милый Каин - Игнасио Гарсиа-Валиньо

— Спасибо, я как раз собирался у тебя это уточнить. Впрочем, здесь несколько иной случай. Мать не в курсе. Похоже, девочка — ее зовут Диана — тоже не понимает, что с ней происходит. Ничего против воли с нею не делают. Она безумно любит отца и вообще живет, как и положено четырехлетнему ребенку, беззаботной, безоблачной жизнью. Я бы сказал, что она не просто любит, а обожает отца. Ей приятно играть с ним, нравится, когда он ее купает. Она довольна, когда он укладывает ее спать. В общем, все как-то странно получается. Наверное, что-то здесь не сходится.

— Ничего странного я в этом не вижу. Ребенок может не воспринимать действия отца как извращение, сексуальное принуждение или тем более насилие. В этом возрасте все новое принимается как должное, если оно не связано с болью, неприятными эмоциями или осуждением со стороны старших.

— А часто такое бывает? Я имею в виду случаи, когда жертва даже не догадывается о том, что происходит?

— Гораздо чаще, чем ты способен себе представить. Маленький ребенок может считать все происходящее игрой, какой-то забавой. Особенно если взрослый не обижает его, не принуждает, ему удается убедить ребенка, что это такая игра, приятная для них обоих, все это ничем не отличается от поцелуев на ночь, от игры в щекотку, каких-то фантазий и просто нежных прикосновений. Человек умный и осторожный подведет ребенка к этому постепенно. В общем-то, большинство латентных случаев сексуального насилия над детьми относится как раз к этому типу. О них ведь известно только тому, кто этим занимается. К тому же если и удается что-то заподозрить и обнаружить, то доказать факт насилия и развратных действий в отношении такого ребенка бывает очень трудно.

— Согласен. Физических травм ребенку не причиняют. Другое дело — повреждения психические и нравственные.

— Сам понимаешь, все это проявляется гораздо позднее, порой много лет спустя, когда ребенок взрослеет, начинает вспоминать то, что с ним происходило в детстве, и понимает, что стал жертвой чего-то постыдного и унизительного.

— Да, деликатная тема, ничего не скажешь. Попробую побеседовать об этом с матерью девочки, но, по правде говоря, даже не знаю, как она отреагирует. Как я понимаю, главное — не напугать ее сразу же и не дать ей замкнуться в себе, отрицая все возможные намеки и предположения. Что еще посоветуешь сделать?

— Положим, деталей этого конкретного случая я не знаю, но одно несомненно, — задумчиво произнесла Инес. — Мать должна попросить о помощи и написать заявление о расследовании действий отца. На то время, пока все не успокоится, я бы настоятельно рекомендовала ей прервать любые контакты детей с этим человеком. Закон защищает ее интересы. Я уверена, что в этом случае он будет полностью на ее стороне.

Омедас надолго задумался. Что у него было в качестве доказательств? Несколько рисунков и кое-какие косвенные улики — та самая дырка, проделанная в перегородке между двумя комнатами, к которой мальчишка приникал по вечерам и видел, что происходило по ту сторону стены, прислушивался к приглушенным голосам и шорохам, внимал этому чудовищному ночному ритуалу.

Психологу становилось понятным, почему Нико, подсознательно желающий стереть из памяти эти кошмарные воспоминания, излил их на бумаге в своем потайном блокноте, который догадливый психолог нашел у него в письменном столе. В первый раз за все это время Хулио увидел в своем пациенте нормального живого мальчишку из плоти и крови, который молча страдал и мучился от стыда за то, что оказался сыном этого отца, принадлежал к семье, где грязью и гнилью воняло из всех замочных скважин.

Инес во многом ему помогла, но, несмотря на это, Хулио предстояло еще многое обдумать. Прежде чем сделать столь важный ход, ему нужно было сначала поговорить с Николасом, попытаться добиться, чтобы тот сам рассказал о том, что видел и слышал. По правде говоря, Омедас не представлял себе, как ему удастся вырвать у Нико это признание, если, конечно, не заставлять его писать под диктовку и не применять какие-нибудь полицейские методы психологического воздействия. Нет, нужно было обязательно подвести мальчика к такой ситуации, когда у него не окажется другого выбора. Придется, выражаясь боксерским языком, прижать его к канатам. Вдруг Хулио осенило. Он решил показать Нико эти рисунки. Пусть схватка будет открытой и честной.

Субботнее утро Николас провел в шахматном клубе. Затем Хулио предложил ему пообедать где-нибудь по соседству. Нико выбрал «Макдоналдс».

«Конечно, это заведение не очень подходит для предстоящего разговора, но какое место можно вообще считать подходящим для беседы на эту тему? Там хотя бы всегда много народу, и никто не будет обращать на нас внимание», — подумал Омедас.

Рисунки Нико были у него с собой. Он сложил их в несколько раз и засунул в карман пиджака. Проблема заключалась в том, что Хулио никак не удавалось продумать план разговора хотя бы на несколько шагов вперед. Психолог был вынужден действовать интуитивно, в соответствии с тем, как развивалась обстановка.

Они стояли в очереди и болтали о шахматах. Нико интересовали правила классификации игроков, участвующих в тех или иных турнирах, и другие организационные вопросы. Неожиданно Хулио почувствовал, что нащупал правильный вектор поведения, и решил прикинуться сердитым и строгим. Он сообщил Нико, что не собирается тренировать его и готовить к районному турниру по той простой причине, что тот, в свою очередь, ни в чем ему не помогает и не хочет говорить о своих проблемах.

Они получили подносы с заказанными гамбургерами и заняли места за маленьким столиком в дальнем углу ресторана. Нико явно был сбит с толку такой переменой в настроении психолога. Судя по всему, заявления Хулио не пришлись ему по душе.

— Значит, ты вот так просто возьмешь и бросишь меня? — решил уточнить он.

— Почему бы и нет? Я, можно сказать, разочаровался в тебе. Сам посуди. Ты у меня чему-то учишься, а что я получаю взамен? Ничего. Никакой отдачи. Ты используешь меня для достижения своих целей, но ничего за это не даешь.

Нико смотрел на него непонимающим взглядом, но Хулио прекрасно знал, что на самом деле парень отлично понимал, о чем идет речь. Омедас позволил себе продолжить разговор в том же суровом тоне:

— Вот скажи, какие отношения установились между нами? По-моему, никаких. Ты прекрасно знаешь, мне платят за то, что я занимаюсь с тобой как психолог. В мои обязанности не входит делать из тебя шахматиста. Я должен помочь тебе решить некую проблему. Она явно гнетет тебя, но ты категорически не хочешь о ней говорить. Стоит мне завести разговор на эту тему, как ты либо замолкаешь, либо начинаешь отшучиваться, а то и хамить мне. В лучшем случае мы оказываемся вынуждены просто сменить тему. В последнее время у меня возникает ощущение, что я зря теряю с тобой время. Мы знакомы уже давно, а я до сих пор не выяснил о тебе ничего такого, чего не могли бы рассказать другие люди, что известно только тебе самому.

Некоторое время они молча сидели, глядя друг на друга поверх подносов, заваленных картошкой фри, гамбургерами, заставленных большими стаканами с кока-колой и фантой. Разговор начался так неожиданно, что ни Нико, ни Хулио не успели даже развернуть эти самые гамбургеры, не то что откусить от них хотя бы по кусочку.