Книга Ближний берег Нила, или Воспитание чувств - Дмитрий Вересов

Я иду по листопаду,

Листопад идет по мне.

Мне любви твоей не надо,

Я знаю — истина в вине.

В вине.

Загляну в кабак унылый,

Сяду в теплый уголок,

И задумаюсь о милой,

И выпью за нее глоток.

Глоток.

Я шагаю всем довольный,

Три бутылки осушив,

И ни капли мне не больно —

Сердце я в кабаке забыл.

Забыл.

Текст А. Царовцева.

Эту песенку Нил избрал потому, что в ней у Сесиль практически не было возможности украсить номер своими вокальными изысками. К тому же он справедливо рассудил, что в новом для себя репертуаре упрямая француженка не будет чувствовать себя слишком уверенно и поневоле уступит главенство ему, чем даст возможность избежать позорного провала. Так и вышло. Выступление международного дуэта Сесиль Дерьян — Нил Баренцев прошло с успехом. Особый восторг публики вызвала никому прежде не известная песенка про листопад.

Им долго хлопали, вручили от месткома букет цветов и коробку конфет, и Нил впервые увидел улыбку Сесиль. На мгновение ее личико перестало быть невзрачным.

— Слушай, мадемуазель, — сказал Нил, когда они вышли на улицу. — Не знаю, как ты, а я не прочь бы выпить приличного кофейку. Но во всем городе осталось только одно такое место. Рванули в «Сайгон». | — О, хестохан! — оживилась Сесиль. — Вьетнамская кухня!

— Там увидишь, — загадочно сказал он, увлекая ее к метро.

Но в «Сайгоне» их ожидало лютое разочарование. Все шесть новеньких, поблескивающих хромом кофеварок оказались прикрыты белыми тряпочками, а на каждой раздаче появились мятые алюминиевые бачки с черными кранами. Случайный характер немногочисленных посетителей был виден невооруженным глазом.

— А как же кофе? — растерянно спросил Нил у ближайшей буфетчицы. — Неужели у вас тоже нет?

— Почему нет? — неприязненно ответила буфетчица. показывая на бачок. — Это, по-вашему, не кофе? Бочковой, из сгущенки высшего сорта. Берите, берите, а то и такого на базе не осталось.

Нил оттащил от прилавка Сесиль, проявившую интерес как к экзотическому напитку, так и к ноздреватым лежалым ватрушкам, кривой пирамидкой выложенным на подносе рядом с бачком.

— Это совсем не полезно для здоровья, — сказал он. — Не судьба, видать…

Могу предложить мороженого, если не против.

— Пхотив, — сказала Сесиль. — Холедно.

— Ну тогда… Тогда давай провожу тебя до дому. Ты где живешь?

— Академически отель у Эрмитаж… И у меня есть чехная кахта…

— Что за карта? — удивился Нил.

— Carte noire. Фханцузски кофе.

В опрятном гостиничном номере с окнами на Неву Сесиль с гордостью продемонстрировала ему кипятильник, недавно приобретенный в «Пассаже». С его помощью мгновенно вскипятили воду прямо в стаканах, и Сесиль засыпала в кипяток растворимого кофе из длинной банки с черно-зеленой этикеткой. Вид у кофе был странный — не порошок, а гранулы, напомнившие Нилу неоднократно виденные в колхозах неорганические удобрения. Впрочем, гранулы растворились без осадка, а запах их и вкус оказался выше всяких похвал, что он не преминул заметить. Сесиль скромно улыбнулась, покрылась неровным румянцем и неожиданно вскочила. — Куда ты?

— О, я забыля апехитив… И из шкафчика была извлечена пузатая бутыль, при виде которой у Нила легонько стукнуло в виске.

— Голубой «кюрасо», — как можно небрежнее сказал он.

В глазах Сесиль промелькнуло удивление.

— О, ти знаешь кюхасо? Но здесь я не видель его ни в один магазин…

— Места знать надо.

От кофе с ликером стало тепло, покойно — и страшно захотелось курить. Нил вытащил «Феникс» и вопросительно взглянул на Сесиль.

— Лючше не надо, от фюм… от этот дим у меня кружить голева, — с сожалением произнесла она. — Но если очень хочешь — возьми эти.

Из раскрытого ящика стола она вытащила пачку-и голова у Нила пошла кругом без всякого «фюма».

На глянцевом белом картоне не стояло ни слова, зато рельефно проступал красно-желтый силуэт рогатого кабана…

Глава пятаяЧтоб Кафку сделать былью…

I

«Is there life on Mars?» — недостающие к музыке слова звучали в голове.

Нил приоткрыл зажмуренные глаза и в последний раз посмотрел на худенькое тело, прикрытое ниже пояса клетчатым пледом, на нечеловечески прекрасное бескровное лицо. Не мертвое, нет, просто неживое. Обтянутое даже не выбеленным пергаментом — тот все же хранит в себе воспоминания о живом существе, из кожи которого сделан, — а атласом, чуть пошедшим морщинами белым атласом. Волосы, отросшие, подкрашенные хной, аккуратно завитые, казались синтетическими. И вся она была как большая тряпичная кукла, изготовленная гением-извращенцем, выкравшим живую Линду и подменившим ее своим творением. Или сама она улизнула в последнее мгновение, оставив вместо себя двойника, кадаврицу, наряженную невестой.

На кремации настоял он сам. Не то чтобы кто-нибудь активно возражал — Ольга Владимировна держалась строго и величественно, словно королева в трауре, но Нил чувствовал, что для нее все это не более чем очередной спектакль; достойный Линдин папаша пил без просыпа и не всегда соображал, зачем, собственно, приехал в Ленинград; а мать, знать не желавшая дочки, пока та была жива, пребывала в постоянной прострации и лишь повторяла, что заберет ее с собой и похоронит на участке, который уже давно закрепила за всей семьей.

— Ну и повезете не гроб, а урну, — втолковывал ей Нил. — Не так хлопотно, и разрешения специального не надо.

— Не надо… — повторяла она, но Нил чувствовал, что смысл сказанного до нее не доходит.

Некоторая заминка возникла, когда Нил отозвал в сторонку вышедшего к ним распорядителя и попросил его вместо традиционного Шопена поставить, сообразно последней воле покойной, ту пленку, которую он принес с собой. Переполошенный ритуалыцик долго ломался, потом заявил, что должен посоветоваться с руководством. Совещание заняло минут пятнадцать, наконец добро было получено, и Линда — снегурочка в кружевном белоснежном платье, ни разу не надевавшемся при жизни, — опустилась в огненное чистилище под лирическое попурри на темы Поля Маккартни и Дэвида Боуи. Эту композицию Нил придумал, исполнил и записал накануне ночью.

«And the light of the night fell on me…»

И только в автобусе, увозящем их из крематория на поминки, Нил развернул бумажку, которую на выходе из траурного зала вложил в его ладонь мелькнувший на мгновение Костя Асуров. Следователь назначал ему встречу через два дня, на платформе станции Лосево.