Книга Смерть чистого разума - Алексей Королев

скоро он откуда-то из западных губерний. Но другой его псевдоним смешной – «Бабка». Да-да, «Бабка». Так он подписался один раз в «Новой жизни», да так и повелось.

– Не знал, что он сочиняет.

– Сочиняет, сочиняет. Более бойко, впрочем, нежели глубоко, но определённый дар есть. Довольно ловко имитирует народный язык эта «Бабка» – было якобы письмо из деревни. Андреева рассказывала мне, что хохотали всей редакцией. А после этого были «письма» от инспектора народных училищ, митрофорного протоиерея, гимназиста старших классов, даже от кулака – и всюду очень точная, хоть и подделанная интонация. Но с мыслями, конечно, победнее. А революционер без мыслей – это полреволюционера.

– А Фишер?

– А что Фишер? Я его не знаю. Видел один раз, за ужином, пока вы хворали. Он за всю трапезу не проронил ни единого слова. В своей партии он даже не на третьих ролях, а я слишком уважаю свой мозг, чтобы забивать его сведениями обо всех эсерах и кадетах, которые существуют на этом свете. Ну ладно, ладно – я слышал о нём немного. Ничего интересного, просто боевик. Правда, в их «Боевой организации» он вроде бы с самых первых дней. И на еврея он что-то не очень похож, разве что темноволос. Но это уж к делу совершенно не относится.

– У него был роман с Лавровой. Был, а может, и есть.

– Что-что? – Ульянов приподнялся на локте, во второй раз за этот день ошарашенно посмотрел на Маркевича, а потом расхохотался, хлопнул себя ладонью по колену. – Роман?! Вы имеете в виду плотское увлечение? Вот у него – с нею? Скажите пожалуйста, чего только в жизни не бывает. А вам это откуда известно?

Маркевич рассказал.

– Мбда, – Ульянов потянулся, с приятным хрустом, но мысль его, вновь ухваченная, казалось, за кончик, вернулась в прежнее направление. – Эсеры всё же поразительный народ. Такой замах был в пятом году, такие амбиции! А чуть прижало – всё. И началось: террор, террор, террор. Я вовсе не против террора, нет. Террор – вполне почтенная форма революционной борьбы. Но – только одна из форм – и не самая важная. Революцию так не делают. А они этого не понимают, заладили как попугаи. Да ещё и деньги готовы брать у кого угодно. Вы читали в «Знамени труда»? Они открыто призывают жертвовать им средства всех – всех, понимаете, до кадетов включительно. Мол, вы же сами и воспользуетесь плодами нашего террора. Нечего сказать, нашли союзничков. А всё почему?

Ульянов поднял вверх указательный палец и выждал паузу, но не дождавшись никакой иной реакции Маркевича, кроме пристального взгляда, продолжил:

– Интеллигенция. Говно. Разложили себя собственной классовой моралью и больше ничего. Так что эта ваша история про Фишера очень хорошо его характеризует. В одной руке револьвер, в другой, извините…

Маркевич заставил себя улыбнуться:

– Мы с вами тоже не из рабочих. Да и вообще – что плохого в союзе пролетариата и людей умственного труда?

– Бросьте вы эту демагогию, Степан Сергеевич. Она с головой выдаёт в вас человека, потерявшего точку опоры. Вы правда не видите разницу между нами, партией рабочего класса, и этим интеллигентским кружком с динамитом и накладными бородами?

– Да отчего же, вижу.

– Недостаточно чётко видите, раз позволяете себе такие рассуждения.

– Возможно. Но я вижу также, что интеллигенция бежит из партии. В то время как союз с интеллигентами уж точно никакого вреда рабочим не принесёт.

– Аполитично рассуждаете! Интеллигенция бежит из партии? Туда и дорога этой сволочи. Партия очищается от мещанского сора, а роль рабочих профессионалов растёт. И это замечательно. Союз рабочих с интеллигенцией, да? Это – неплохо, нет. Скажите интеллигенции, пусть она идёт к нам. Ведь, по-вашему, она искренно служит интересам справедливости? В чём же дело? Пожалуйте к нам: это именно мы взяли на себя колоссальный труд поднять народ на ноги, сказать миру всю правду о жизни, мы указываем народам прямой путь к человеческой жизни, путь из рабства, нищеты, унижения. Что до классового происхождения, то само по себе оно ни о чём не говорит – вспомните Энгельса. Классовое мировоззрение – вот что важно. И каждый порядочный человек может и должен воспитать в себе это мировоззрение. Не имеет значения, кем был его отец. Энгельс тратил свои капиталы на революцию – и даже если бы он не внёс в неё ничего большего, а просто остался бы фабрикантом, жертвующим средства для борьбы, это уже было бы немало.

– Эдак вы и господина Шубина в революционеры запишете.

– Не юродствуйте. Конечно, Шубин – наш классовый враг. Это бесспорно. Да, он много нам помогал – ну точнее, не совсем нам, меньшевикам. Так что братья Викуловы в этом смысле мне симпатичнее, если только может быть симпатична подобная толстопузая мерзость. Буржуйчики! Царствие Небесное всё купить хотят, не у попов, так у нас. Но это всё же меньшая мерзость, чем то, что вытворяют эсеры: покупать – одно дело, а вот пытаться продать свои услуги всякой сволочи вроде кадетов и миллионщиков – совершенно другое. Не удивлюсь, если уже и продают, да с расписками: обещаем, мол, не забыть впоследствии, дорогой товарищ капиталист. Мерзость и ничего больше.

– Ой ли, Владимир Ильич? Перед вашим приездом – я вам не рассказывал, кажется, – случилось у нас тут маленькое чаепитие для своих. И на нём доктор – который вовсе не эсер – довольно-таки здраво рассуждал о пользе, каковую могут принести после революции люди вроде Шубина. И думается мне, он прав – а ведь таких шубиных и викуловых немало, не могут же они быть все неискренними.

– После революции? Что значит «после революции», товарищ Янский? – строго сказал Ульянов, и Маркевич снова растерялся.

– После победы революции, Владимир Ильич, я только это имею в виду.

– И что же наступит после, как вы выразились, «победы революции», по-вашему?

– Порядок, Владимир Ильич. Тот самый справедливый порядок, власть пролетарьята, при которой все ныне угнетённые слои общества обретут своё утерянное веками достоинство, а эксплуатирующий класс – если он, конечно, не перекуётся – исчезнет, словно его и не было никогда.

Ульянов хмыкнул, да так громко, что проезжавший в этот момент мимо пансиона велосипедист – судя по костюму, местный – дёрнул от неожиданности рулём и едва не съехал с дороги в канаву. Ульянов привстал, убедился, что с тем всё в порядке, и только затем продолжил:

– Вам бы, дорогой мой, книжки писать. В ярких обложках. Для детишек, ещё не отягощённых светом просвещения. В качестве, так сказать, предварительного самообразования. Пафос, слог –