Книга Tertium Organum: ключ к загадкам мира, изд. 2-е - Петр Демьянович Успенский

одну беспощадность. Тогда я услышала ответ, который сразу поняла: „Познание и Любовь — одно, а страдание [есть] мера их”. Я привожу слова эти в том виде, в каком они для меня прозвучали. После этого я окончательно вернулась в действительность, в мир, который казался сном рядом с реальностью того, где я только что была…"

Сайсмондс, — о котором упоминает Джемс, — рассказывает об интересном мистическом опыте, пережитом под действием хлороформа:

Когда исчезли ощущения удушья, я почувствовал себя в состоянии забытья. Потом, как бы в проблесках молнии, являлось отчётливым видением всё, происходившее вокруг меня, но при полном отсутствии чувства осязания. Я думал, что я на волосок от смерти. И вдруг вспыхнуло в душе осознание Бога. Он снизошёл на меня. Он управлял мною во всей ярко ощутимой реальности Своей. Он хлынул на меня потоком света… Я не могу описать радости, какую тогда пережил. По мере того, как с пробуждением возвращалось моё обычное отношение к миру, это чувство нового отношения к Богу рассеялось. Я сорвался с моего кресла и застонал: „Это слишком ужасно, слишком, слишком ужасно”. Для меня невыносимо было это разочарование. Проснувшись, я увидел перед собою двух испуганных хирургов и закричал им: „Почему вы не убили меня? Почему не дали мне умереть?”

… [и т.п.]»

* * *

Анестезические состояния очень близки к тем странным моментам, которые переживаются эпилептиками во время припадков. Художественное описание эпилептических состояний мы находим у Достоевского в «Идиоте» (с. 240, СПб., 1894 г.).

Он задумался между прочим о том, что в эпилептическом состоянии его была одна степень, почти пред самым припадком, когда вдруг воспламенялся его мозг, и с необыкновенным порывом напрягались разом все жизненные силы его. Ощущение жизни, самосознания почти удесятерялось в эти мгновения, продолжавшиеся, как молния. Ум, сердце озарялись необыкновенным светом; все волнения, все сомнения его, все беспокойства как бы умиротворялись разом, разрешались в какое-то высшее спокойствие, полное ясной гармонической радости и надежды.

… Раздумывая об этом мгновении впоследствии, уже в здоровом состоянии, он часто говорил сам себе, что ведь все эти молнии и проблески высшего самоощущения и самосознания, а стало быть и «высшего бытия», не что иное, как болезнь… И однако же, он всё-таки дошёл, наконец, до чрезвычайно парадоксального вывода. «Что же в том, что это болезнь? — решил он. — Наконец, какое до того дело, что это напряжение ненормально, если самый результат, если минута ощущения, припоминаемая и рассматриваемая уже. в здоровом состоянии, оказывается в высшей степени гармонией, красотой, даёт неслыханное и негаданное дотоле чувство полноты, веры, примирения и восторженного молитвенного слития с самым высшим синтезом жизни?» Эти туманные выражения казались ему самому очень понятными, хотя ещё слишком слабыми. В том же, что это действительно «красота и молитва», что это действительно «высший синтез жизни», в этом он сомневаться не мог, да и сомнений не мог допустить… Об этом он здраво мог судить по окончании болезненного состояния. Мгновения эти были именно одним только необыкновенным усилием самосознания, если бы надо было выразить это состояние одним словом — самосознания и в то же время самоощущения, в высшей степени непосредственного. Если в ту секунду, то есть в самый последний сознательный момент перед припадком, ему случалось успевать ясно и сознательно сказать себе: «Да, за этот момент можно отдать всю жизнь!» — то, конечно, этот момент сам по себе и стоил всей жизни… Ведь это самое бывало же, ведь он сам же успевал сказать себе, что эта секунда по беспредельному счастью, им вполне ощущаемому, пожалуй, и могла бы стоить всей жизни.

«В этот момент, — как говорил он однажды Рогожину в Москве… — в этот момент мне как-то становится понятно необычайное слово о том, что времени больше не будет». «Вероятно, — прибавил он, улыбаясь, — это та самая секунда, в которую не успел пролиться опрокинувшийся кувшин с водой эпилептика Магомета, успевшего, однако, в ту самую секунду обозреть все жилища Аллаховы».

* * *

Наркоз или эпилепсия совсем не необходимые условия мистических состояний у обыкновенных людей.

«В некоторых условиях окружающей нас природы кроется особая власть, [что и] вызывает подобные мистические состояния», — говорит Джемс.

Правильнее было бы сказать, что во всех условиях окружающей нас природы кроется эта власть. Перемена времён года — первый снег, начало весны, дождливые и тёплые летние дни, запах осени — будят в нас странные «настроения», которых мы сами не понимаем. Иногда эти настроения усиливаются и доходят до ощущения полной слитности с природой. У каждого человека есть свои моменты, которые на него действуют сильнее. На некоторых мистически действует гроза, на других восход солнца, третьих точно гипнотизирует и втягивает в себя море, четвёртых поглощает, заполняет и подчиняет себе лес, пятым бесконечно много говорят и притягивают их к себе скалы, шестые подчинены огню. Голос пола, влияние женщины на мужчину и мужчины на женщину заключает в себе много этого мистического ощущения природы, которое даётся лесом, степью, морем…

Голос пола, влияние «вечно женского» на мужчину и «вечно мужского» на женщину заключает в себе наиболее сильное и наиболее личное ощущение природы; чувство пола ставит человека в наиболее личные отношения с природой. Очень часто встречается сравнение ощущения женщины мужчиной, или обратно, с чувством природы. И на самом деле, это то же самое ощущение, которое даётся лесом, степью, морем, горами — только здесь оно ещё ярче; будит больше внутренних голосов; заставляет звучать больше внутренних струн.

Часто мистическое ощущение природы дают людям животные. Почти у каждого есть своё любимое животное, с которым у него есть какое-то внутреннее сродство. В этих животных или через этих животных люди интимно и лично ощущают природу.

В индийской магии распространено поверье, что у каждого человека есть своё животное, через которое на него можно действовать, через которое он сам может действовать на других, и в которое он может превращаться или его можно превращать.

У всех индийских богов есть свои животные.

У Брамы — гусь; у Вишну — орёл; у Шивы — бык; у Индры — слон; у Кали (Дурга) — тигр; у Рамы — буйвол; у Ганеша — крыса; у Агни — баран; у Картикеи (или Субрахманьи) — павлин и у Камы (божество любви) — попугай.

То же самое было у греков, все божества Олимпа имели своих животных.

В египетской религии огромную роль играли священные животные, и [к слову,] в Египте священным животным считалась кошка — самое