Книга Бархатная кибитка - Павел Викторович Пепперштейн

о том, что нарисует моя рука в следующий момент. Я взирал с восхищением на Макса Жеребчевского и думал: вот подвижник настоящий, вот смиренный аскет. Я знал, что таким не смогу стать никогда. Макс производил впечатление человека высшего, излучающего бездонную и просветленную доброту, на грани святости. В последующие годы он, возможно, переступил эту грань – глубоко погрузился в религию, в иудаизм. Он уехал в Израиль и сделался там рыцарем веры (по определению Кьеркегора). Посвятив себя молитве и Торе, он полностью отказался от низменных и соблазняющих практик – от рисования и искусства. Но в описываемые годы он все еще оставался художником-мультипликатором, причем прославленным. Это именно он нарисовал суперкультовый мультик «Бременские музыканты», который обожала и по сей день обожает вся наша страна. Это именно его рука создала гиперсексуальный образ капризной девочки-принцессы, длинноногой, в коротком красном платье, с косичками. На этот образ мастурбировали все без исключения советские граждане, включая женщин, стариков, детей и домашних животных. Действительно, этот отшлифованный образ гораздо более подходит для массовой мастурбации-медитации, чем лоснящиеся красотки из журналов «Плейбой», которые так вдохновляли Заходера.

Состоянье у тебя истерическое,

Скушай, доченька, яйцо диетическое.

Или, может, обратимся к врачу?

– Ни-че-го я не хочу!

Это капризное, избалованное «Не хочу!», изрекаемое элементарным нарисованным ротиком нарисованной принцессы (ротиком, напоминающим маленький ноль, в который ради нужд восклицания трансформировалась утлая лодочка ее поджатых губ), провоцировало гигантское эхо в совокупной душе советского населения, и это мастурбационное эхо отвечало принцессе:

Хочу… хочу… хочу!!!

Если я тебя хочу,

Значит, я захохочу.

И все же упомянутая троица (Винни Пух, Чебурашка, Ежик-в-Тумане) располагалась так высоко в пантеоне божеств позднесоветского детства, что даже вожделенной принцессе из «Бременских музыкантов» пришлось бы запрокинуть голову, если бы она захотела взглянуть на этих богов. Эти три высших существа обросли анекдотами, как супергерои Чапаев и Штирлиц. Они встали в один ряд с Пушкиным и поручиком Ржевским. К моему большому сожалению, я не могу похвастаться личным знакомством с людьми, приложившими руку к созданию образов Чапаева и Штирлица. Но зато я знавал людей, соорудивших образы младших богов советского мира. Одного из них я уже описал в этой главе – гигантский Заходер умыкнул маленького Винни из туманных британских садов, словно Прометей, крадущий огонь на Олимпе. И передал Пуха в пользование советскому народу. Такие прометеевские умыкания имеют свою традицию в советском детском космосе. Алексей Толстой умыкнул Пиноккио, созданного итальянским священником Коллоди, он превратил его в советского Буратино и избавил от необходимости превращаться в человека. Корней Чуковский присвоил американского доктора Дулиттла и отдал его на растерзание советским малышам, переименовав в Айболита. Писатель Волков умыкнул ради СССР целую охапку персонажей из Wizard of Oz. Слава вам, советские прометеи! Подвиг ваш не устанут восхвалять влажные губы советских, а теперь уже и постсоветских малышей – губы, смоченные сладким какао или же еще более сладкой пузырящейся пепси-колой.

Эта глава вращается вокруг давно отсутствующего огромного шарообразного тела – тела Заходера. Пусть он встроится в мифогенную гирлянду: болтливый эмбрион, микроскопический монаупр, белый дикобраз, сомнамбула, медиум, старая колдунья, горбун, змеелов, малолетний философ с четырьмя ногами, девочка-даун, охотник… Как же обойтись в такой гирлянде без гигантского толстяка, обожающего запивать ледяную ветчину холодным апельсиновым соком?

Глава сорок вторая

Второе детство

Создатель Чебурашки оказался человеком крайне энергичным и деловым. Как бы в нем постоянно что-то бурлило: то и дело осеняли его идеи, которые самому ему казались крайне коммерческими и прагматичными. Наверное, таковыми эти идеи и были на самом деле. Казалось, он игнорирует тот факт, что все мы живем в расслабленном и созерцательном мире позднего социализма конца семидесятых годов двадцатого века – ну или начала восьмидесятых уже, не помню точно. Как бы он пребывал в некой воображаемой Америке, где все охвачены духом предпринимательства. Выглядел он как советский деловар: кожаный пиджак, джинсы, ботинки с острыми носами, острый нос, копна курчавых волос. Азартно блестящие глазки. Облик этот дополнялся деталью, которой не могли похвастаться иные советские писатели, даже высоко стоящие в кастовой структуре советского литературного мира, – у него была машина с личным водителем. Входя в нашу квартиру на Речном, он уже в прихожей начинал возбужденно рассказывать об очередном своем коммерческом проекте, который в ближайшем будущем принесет ему много денег. Как-то ему удавалось так об этом рассказывать, с таким удивительным пылким задором и при этом с какими-то заговорщицкими ужимками, создающими у слушателей ощущение вовлеченности в некое общее дело, что всем начинало казаться, что очередной гениальный коммерческий проект обогатит не только Успенского, но и всех присутствующих. Конечно, всех это слегка и приятно будоражило, но в целом все наши круги были тогда так глубоко погружены в метафизическую проблематику, что такой вот предпринимательский экстаз выглядел несколько дико на сияющем трансцендентном фоне тех лет. Хотя в этих наших (или близких к нашим) кругах и присутствовали тайные дельцы, подпольные богачи в духе Корейко, секретные коллекционеры и продавцы икон, но разговоры о бизнесе как-то не были в ходу и звучали нечасто, так что Успенский со своим деловизмом казался экзотической пташкой, охваченной энергичным бредом.

Своего маленького ушастого Чебурашку он видел в облике гигантской дойной коровы, из которой следовало постоянно выжимать прагматическое молоко. Это было не так уж просто осуществлять в слабо коммерциализованном советском мире, хотя вся страна знала и обожала Чебурашку и прилагающегося к нему Крокодила Гену, везде (да и до сих пор так) – в детских поликлиниках, в детских садах, в кафе – виднелись изображения этих персонажей, везде валялись игрушки, их воплощающие, мультики о Чебурашке не сходили с экранов телевизора, и во всем бескрайнем Советском Союзе люди, нажравшись водки или на худой конец компота из сухофруктов, орали песню Крокодила Гены:

А я играю

На гармошке

У прохожих

На виду…

В Америке такой человек сделался бы богат, как Дисней. Успенский это понимал, и его беспокоила мысль, как бы так вывернуться, чтобы отловить сквозь советские облака американоподобный коммерческий флюид. Кажется, ему это удавалось – в скромных советских масштабах, естественно. Согревала каким-то образом далекая Япония, где тоже полюбили Чебурашку. К Чебурашке присоединилась следующая творческая удача – дядя Федор, пес и кот. Диалог почтальона Печкина с галчонком до сих пор знает наизусть каждый постсоветский человек. Я, конечно, тоже очень любил эти сказки Успенского, хотя мультик о Чебурашке недолюбливал: я уже говорил о своем прохладном отношении к кукольным фильмам. К тому же этот мультик пронизан дикой меланхолией. Это казалось мне странным, ведь я знал Успенского как очень бодрого, веселого и совершенно не меланхоличного человека. Но это была не его меланхолия, это была общая меланхолия, присущая вообще всей советской детской культуре, – об этом я еще скажу пару слов.

Мне особенно нравилась его менее популярная сказка «Гарантийные человечки». Это о том, что в предметах бытовой техники (утюгах, холодильниках, пылесосах, стиральных машинах, соковыжималках, телевизорах, радиоприемниках и так далее) имеются тайные обустроенные комнатки, где проживают микроскопические человечки, типа, такие технические гномики, которые надзирают за исправной работой агрегата, чинят его изнутри в случае поломок и тому подобное. Живут они в этих объектах до тех пор, пока длится техническая гарантия. Затем уходят и переселяются в новый агрегат. Только в настенных часах Буре (у которых вечная гарантия) постоянно проживает микроскопический часовщик. Отличная сказка. Я нередко присматривался, прочитав ее, к бытовым агрегатам, желая обнаружить в них спрятанную комнатку.

Ира Нахова была красивой и талантливой девушкой, так что ничего нет удивительного в том, что она нравилась Успенскому. Но, учитывая его business thinking, не следует также