Книга Смута. Том 2 - Ник Перумов

Ирина Ивановна как-то сами оказались с ним рядом, остальным Аристов дал знак – оставайтесь сзади.

– Господин полковник, – чётко, с достоинством начал немолодой уже человек с ромбами в петлицах. – Я Боков, Тимофей Степанович. Был заместителем наркомвоенмора Троцкого. Сообщаю, что весь ЦК… вся верхушка партии сбежала на военных кораблях Балтфлота. Я сам с верными России офицерами, – кивок направо и налево, на молчаливых своих спутников, – постарался достойно их проводить, двенадцатидюймовками с форта «Красная Горка». Докладываю, что в городе ни военных частей, ни власти большевиков уже не осталось. Мы же, узнав, что ЦК продал русские земли Польше за военную помощь, больше такую революцию поддерживать не могли. Город цел, водопровод, канализация, электрические станции. Всё работает.

Две Мишени кивнул.

– Я Аристов Константин Сергеевич, полковник Добровольческой армии, командир Александровского ударного полка. Что ж, Тимофей Степанович, коль правда всё, что вы говорите, милость государя вас не минует. Он не желает умножать зло и кровь на русской земле.

– Правда вся до единого слова. Спросите хоть кого с форта.

– Думаю, к вечеру эскадра у немцев в Ревеле встанет, – нарушил молчание один из спутников Бокова. – Потрепали мы их знатно, «Севастополь» горел от носа до кормы. На нём весь ЦК уходил, мы знаем.

– Если это так, то вскоре станет известно, и, бесспорно, вам зачтётся, – невозмутимо сказал Аристов. – То есть я верно понимаю, что красных войск в городе нет?

Боков покачал головой.

– Все, какие были, отправлены на южные подступы. А которые здешние… так то ж Чека. Они-то первые разбежались. Попрятались. Но списки остались – у меня в наркомате.

– Так вы что же, – остро взглянула Ирина Ивановна, – всегда были против большевиков? Им служили, но, видать, не по доброй воле?

– Зря смеетесь, барышня, – хладнокровно ответил Боков. – Революции я служил не за страх, а за совесть, потому что рабочему человеку свобода нужна, крестьянину – земля. Да только понял, что не так и не туда оно идёт, когда, как сказал, ЦК стал русские земли ляхам сдавать почем зря. А до этого – как чрезвычайки разгулялись, правого и виноватого хватая. Вот и всё, вот и кончилась моя революция. То, что получилось, мне не надобно. Ответ держать готов, потому и не побежал никуда, аки заяц, а с вами тут стою.

– В таком случае закончим стоять, – кивнул Аристов. – Тюрьмы, места заключения, где они? Кроме всем известных «Крестов» да ДПЗ на Шпалерной?..

– Идёмте, всё покажу.

Они завернули за угол, им открылась Дворцовая во всём своём величии; гордо вздымался Александрийский столп, а на его вершине…

Вместо склонившегося ангела с крестом – уродливой шишкой, чужеродной опухолью торчала серая голова бородатого Карла Маркса.

– Что это? – остолбенел Петя Ниткин.

Ирина Ивановна едва заметно усмехнулась.

– Основатель теории, которая всесильна, потому что верна, как выражался товарищ Ульянов-Ленин.

– Глупость, конечно, – обернулся Боков. – Многим не нравилось.

– Нравилось, не нравилось, а терпели!

– Терпели, – согласился Боков. – И я терпел. Считал, что в главном-то мы правы, а это… жалко ангела, конечно. Его, кстати, мы сохранили. В Петропавловском соборе.

– Поставим на место! – посулил Аристов.

…К полуночи всё было закончено. Огромный город тихо-мирно снимал красные флаги и вывешивал трёхцветные. Знание ЧК – бывший Окружной суд – было занято александровцами, архивы обнаружены нетронутыми. Весь, что называется, личный состав чрезвычайки оказался очень ловок и отнюдь не собирался «стоять насмерть».

– Все сбежали, – констатировала Ирина Ивановна. – Впрочем, донесения-то остались, забыли сжечь в панике.

Боков, который как-то сам собой сделался кем-то вроде «комитета по передаче дел», только пожал плечами.

– Это было ведомство Льва Давидовича Троцкого. И Генриха Ягоды.

– Знаем-знаем, – усмехнулась Ирина Ивановна. – Лев Давидович отплыли-с, а вот Ягода – он похитрее, знает, где прятаться. Ничего, вылезет на свет Божий, никуда не денется.

…А меж тем Фёдор, Лиза и его взвод александровцев открывали «Кресты». Охрана сбежала, остались лишь несколько старых надзирателей, что служили и при царе.

– Ты, твоё благородие прапорщик, погоди, не суетись, – сказал старший из них Фёдору, без особого страха или почтения. – Которых Чека привезла, их много. Однако ж и уголовной публики немало, нельзя мазуриков этих просто так выпускать.

Лиза едва сдерживалась.

– А списки, списки есть?!

– Эх, барышня милая, – вздохнул надзиратель. – Какие тут списки? Пригоняли десятками, и распихивай, Михеич, по камерам, как хочешь. Ходил сам, записывал, что мог. А как иначе-то? Народ, что ни день, у ворот, передачи нёс. Арестантов-то кормить надобно?..

…Двор, точнее, пространство меж корпусами, заполнялся людьми. Худыми, измождёнными, многие едва стояли, иных несли сокамерники. И в какой-то момент Лиза даже не вскрикнула, взвыла – и кинулась на шею какому-то старику, поддерживаемому какой-то старухой.

Фёдор оторопело помотал головой. Стоп, это что, Лизины родители? Гордая, надменная Варвара Аполлоновна, в свои тридцать семь сохранявшая красоту – всего какой-то год назад?!

Лиза бурно рыдала, родители её обнимали, а Фёдор только и мог отвернуться, чтобы слёзы, предательски защипавшие глаза, не выдали его товарищам.

Ни отца, ни матери, ни сестёр, ни няни… куда все исчезли? В какой сгинули бездне?!.

Но на него смотрел целый взвод, и прапорщик Солонов, гордо вскинув голову (лишь один раз сморгнул неловко), обернулся к освобождённым:

– Всё, господа! Кончились мучения ваши! Санкт-Петербург освобождён Добровольческой армией!.. Всё!..

– Всё, – выдохнул Яша Апфельберг, опуская руку с листовкой. Листовку только что притащила хозяйственная Даша – их во множестве сбрасывали из пролетевшего над позициями красных аэроплана с трёхцветной розеткой на крыльях. – Питер в их руках.

– Врут, поди, – буркнул Жадов. Но буркнул уже просто так, чтобы хоть что-то сказать.

Вокруг них оставалось совсем мало бойцов. Мобилизованные крестьяне расходились по домам, хозяйственно прихватывая с собой винтовки, «пригодятся». Склады показывали дно, подвоза не было, советские дензнаки никто не брал, на рынке все требовали «старое».

Однако, как бы то ни было, но костяк – ещё питерский, того самого первого батальона, – по-прежнему оставался с Жадовым. Ему верили. Его слова ждали. И больше тянуть было уже нельзя.

Тем более что «беляки» совсем распоясались. Подъезжали спокойно, без страха, уже не кричали даже: «Не стреляй! Меняться едем!» Стояли, курили, разговаривали.

И после исчезновения Егорова (видно, и в самом деле «до Персии» подался) бывший начдив-15 Жадов решился.

…Он роздал бойцам всё то немногое, что оставалось на складах. И сам вышел на передний край, замахал руками.

Его заметили. Вскоре подскакал немолодой бородатый казак:

– Ну, чего шумишь, краском?

– Начальство позови. Поговорить надо.

– Надо – значит надо, – усмехнулся бородач. – Так и быть, позову. Только я тебе и за начальство скажу: расходись по домам,