Книга Подсолнухи - Василий Егорович Афонин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Днями летними Прокопий просыпается пораньше иной бабы. Сноровисто сделает по дому мужскую работу, спросив Алену, чем ей помочь, уходит к пчелам на пасеку, а если не на пасеку, то на речные омута, на озера за Юрковку, в тайгу, а Алена, оставаясь одна, управясь по хозяйству, полюбила ходить по деревне, и любимыми часами ее стали вечерние часы, часы заката, сумерек, долгих летних сумерек, в пору, как говорили по деревне, схождения зари с зарею. Ночь до того коротка, будто и нет ее вовсе.
Когда предзакатное солнце зависало над лесом, над болотами, откуда брала свое начало Шегарка, Алена выходила за деревню, на закат, в сторону Юрковки. Не доходя немного до Юрковского лога, до мостка, Алена сворачивала вправо к речке, садилась лицом к солнцу на высокий берег омута под черемуховый куст и подолгу сидела так, глядя, как постепенно снижается к лесу солнце, уже не горячее, как днем, а просто яркое, очень яркое, и большое, как всегда на закате, играющее переливами так, что больно глазам, если долго на него смотреть; как меняется освещение, удлиняются тени, терпче пахнут травы, и уже иная, вечерняя тишина, умиротворение порой покрывают, охватывают отдающую тепло ночи землю.
Так она и сидела, думая свои давние думы, глядя на запад, туда, где невидимая за сограми и перелесками, в пяти верстах вверх по течению от Жирновки, совсем еще недавно жила своей жизнью деревня Юрковка, такая же небольшая и привольная, как и ее, Алены, родная деревня, а сейчас там тишь и глушь, как и у нее за спиной, в Жирновке, и странно было знать это, чувствовать глухую тишину, отсутствие всякой жизни, чувствовать всей спиной, до озноба, невольного движения лопаток.
Прислонясь спиной к черно-коричневому, в крапинках, стволу черемухи, глядя на неподвижную темную воду большого, таинственного своей глубиной омута, Алена пыталась понять состояние свое, разгадать, что происходит с нею, почему осень, как никакое другое время года, так сильно действует на нее, заставляя и грустить, и печалиться, и тосковать, и плакать. Алена долго подыскивала выражение и решила, что осень сосет душу ее, именно сосет, и никак не иначе. Может, оттого, что родилась она осенью, и это время года наложило на Алену свой особый знак, знак печали, потому что нет более печального времени года, чем осень. И отчего бы ей быть такой…
Нет, все это не так, думала Алена. Просто я знаю тайну. Величайшую, вероятно, тайну. Никто другой не знает ее, одна я. И ношу в себе. Давно ношу в себе, с детских лет. Вот и все.
Тайна открылась ей давным-давно, в детстве, — может, лет с пяти-шести, когда стала Алена самостоятельно совершать свои первые путешествия от родительской усадьбы к речке, в поле, в лес, открывая всякий раз новое и новое; из разговоров родителей и других взрослых, из своих наблюдений, из первых школьных занятий поняла она, что все то, что окружает ее с момента рождения — земля, трава и деревья, звери, птицы и насекомые, речка Шегарка, озера в тайге, болота, туманы, облака и ветер, грозы, метели, множество всего другого, — все это называется природой. Что есть день, месяц и год, месяц состоит из дней, а год из дней и месяцев. Каждый день имеет свое название, каждый месяц имеет свое название. Год делится на дни, месяцы, а еще — на времена года. Есть, оказывается, весна, а потом начинается лето. Есть осень и зима. Ничего вроде бы не случается особого с наступлением, скажем, зимы: все остается на своих местах, все — деревья, речка, лес, поля, стог за огородами. Меняется всего лишь погода, и все меняется вокруг, преображается — мир становится зеленым, желтым, белым.
Но это еще не было тайной. А тайна ее состояла вот в чем: Алена открыла вдруг, что природа — живая. Живая, как люди, как и она, Алена. Только нужно понять это. Живые — различные букашки, кузнечики и стрекозы, водяные жуки и рыбы, птицы и звери — это само собой. Но и травы живые, цветы, деревья — вот в чем дело. Взять любой полевой цветок, он ведь, как и человек, проживает целую жизнь, хотя она у него и очень короткая. Цветок, как и ребенок, рождается, растет, меняясь, как ребенок, — стебель становится толще, крепче, упруже. На стебле появляются листочки, появляется головка, которая в определенное ей природой время развернется листком. И вот он расцвел, цветок, украсил собой землю. Для этого он и пророс из земли, нужен был, это и являлось его назначением — украсить землю. Так назначила ему природа. И он вырос, расцвел. Это самая высшая пора его, пора цветения, пора зрелости.
Для цветка день — как для человека год, а то и еще короче. Проходит день, второй, двадцатый. Цветок начинает вянуть, стебель теряет силу, упругость, листочки обвисают, лепестки опадают. Цветок засох, умер, прожил свою жизнь. Но созревшие семена свои он уронил на землю, они прорастут на следующую весну цветами. А пока цветок жил, рос, набирал силу, цвел, он был счастлив, как счастлив бывает человек в лучшую пору своей жизни. Его грело солнце и омывали дожди, он шумел, упруго сгибаясь, раскачиваясь на ветру вместе с другими цветами, вместе с травами, он поил росой бабочек, стрекоз, кузнечиков, на него садилась пчела, прилетевшая за медом, с ним разговаривал шмель, урча, сердясь, что пчелы опередили его, забрали весь сладкий нектар. А цветок, благоухая, был рад всему и всем.
То же самое происходит с травами, с деревьями. Правда, жизнь деревьев гораздо длиннее, чем у трав, деревья живут долго, дольше, чем люди, иные живут очень долго, потому они больше знают, на веку своем больше видят, нежели цветы и травы, но назначение их, по Алене, такое же — помогать человеку, радовать человека собой, чтобы легче жилось человеку на земле.
Но самое сокровенное в тайне Алены означало то, что у природы была душа. Алена чувствовала это. И то, что она, Алена, сама была природой. Единым целым с нею, хоть и не веткой березовой, не кустом шиповника, не камышом по берегам ручья и не самим ручьем, а человеком. Она была связана со всем, что окружало ее. Алена не могла внятно,
