Книга Анжелика и ее любовь - Анн Голон

В том месте, где морские волны бились об отмель и узкий, перехваченный цепью залив закрывал бухту, лишь грохот прибоя свидетельствовал о том, что открытое море неподалеку.

Туда и устремились взгляды Маниго, Берна и их товарищей, когда их вывели из трюма. Со стороны отмели низвергалась стена грохочущей, пенящейся воды, и это апокалиптическое чудовище из пены казалось пленникам символом того, что из столь защищенного убежища сбежать невозможно.

И все же они приближались твердым шагом. Анжелика поняла, что они еще не знали, зачем их расковали и вывели наверх. Рескатор продлевал свою месть, держа их в неизвестности, убийственной для их нервов: заботу, которой их окружили два молчаливых матроса, они приняли, должно быть, за приготовление к казни. В самом деле, им вернули принадлежности для бритья и принесли чистое белье и их обычную одежду, сильно поношенную, но вычищенную и выглаженную.

Когда они показались, то выглядели почти так же, как в былые времена. Взволнованная Анжелика заметила, что на них не было цепей, как ей это и обещал муж. Ее сердце устремилось к нему в неудержимом порыве, ведь она знала, почему он избавил их от этого унижения в присутствии их детей.

Он сделал это ради нее, чтобы лучше угодить ей. Она поискала его глазами. Он только что показался, как всегда, внезапно, в том же большом красном плаще, который он надел накануне. Красные и черные перья покачивались на его шляпе в такт с перьями многочисленных индейцев. Индейцы поднимались на борт молча, с ловкостью обезьян. Они были везде. Их молчание и загадочный взгляд узких глаз действовали угнетающе.

«Когда-то я видела краснокожего на Пон-Неф, — вспомнила Анжелика. — Какой-то старый матрос показывал его, как диковинку. Тогда я и думать не могла, что когда-нибудь тоже высажусь в Новом Свете и окажусь среди них и, может быть, даже буду от них зависеть».

Внезапно индейцы схватили самых маленьких детей и исчезли вместе с ними. Изумленные, обезумевшие от страха матери принялись кричать.

— Эй, кумушки, спокойнее, — весело воскликнул д'Урвилль, только что подплывший на большой шлюпке с «Голдсборо». — Вас слишком много, мы не можем всех взять с собой. Наши друзья могикане сажают детей в свои пироги. Вам нечего бояться! Это не дикари!..

Его прекрасное настроение и французская речь подействовали успокаивающе. Нормандский корсар внимательно рассматривал женские лица.

— Среди этих дам есть славные мордашки, — заметил он.

— Теперь я скажу тебе: спокойнее, дружище, — сказал Жоффрей де Пейрак. — Не забывай, что ты женат на дочери нашего великого сашема и должен хранить ей верность, если не хочешь получить стрелу в свое легкомысленное сердце.

Д'Урвилль скорчил гримасу, затем крикнул, что пора садиться в лодки и что он готов подхватить самую храбрую из дам.

Благодаря ему трагическая атмосфера, казалось, рассеялась. Все поняли, что путешествие окончилось, и собрали скудные пожитки, которые каждый взял с собой, покидая Ла-Рошель.

Анжелику пригласили занять место в большой шлюпке. Туда же сели пленники, а также пастор Бокер, Абигель, мадам Маниго с дочерьми, мадам Мерсело и Бертиль, мадам Каррер и часть ее выводка.

Жоффрей де Пейрак спрыгнул в шлюпку последним, встал на носу и предложил пастору занять место рядом с собой.

Остальные пассажиры уселись в три лодки, которыми управляли матросы.

Никто даже не оглянулся на покачивающийся «Голдсборо», лишенный мачт. Все смотрели только на берег.

За шлюпками следовала целая флотилия индейских пирог, откуда раздавалось глухое, ритмичное пение в такт волнам. Протяжный, заунывный напев придавал этой минуте торжественность, которую ощущали все. После долгих мучительных дней, проведенных между небом и водой, перед ними предстала первобытная земля.

Приблизившись, они увидели пестрое сборище на маленьком пляже, покрытом песком и ракушками нежно-розового оттенка. Скалы красного и более густого, доходящего до пурпурного, цвета выстроились в кортеж на подступах к гранитному склону, подрытому огромными соснами, которые чередовались с белыми, как кость, стволами берез и роскошными кронами величественных дубов.

Люди у подножья этих гигантов выглядели муравьями. Казалось, они выползли из-под корней. Но, приглядевшись, можно было различить крутую тропинку, ведущую к лужайке, расположенной на середине склона, на площадке, наклоненной в сторону моря. Там находилось несколько низких хижин, индейских вигвамов. Затем тропинка поднималась еще выше по гранитному хребту, и открывался вид на нечто вроде форта, целиком построенного из круглых бревен. Длинный забор высотой в десять футов из еловых стволов окружал более высокое здание с двумя квадратными башнями по бокам.

В заборе были оставлены четыре прохода, в конце которых угадывались настороженные жерла пушек.

Несмотря на признаки жизни, это необычайно красивое место казалось диким, лишенным человеческого присутствия. Особенно хороши были краски: словно покрытые лаком, яркие и в то же время богатые оттенками благодаря проходящим туманам, они создавали ощущение нереальности. Все было в совершенно ином масштабе, казалось огромным, слишком крупным, подавляющим.

Они смотрели молча. Глаза их впитывали этот край.

Шлюпка, несущаяся на гребне пенистой волны, ударилась о дно, покрытое гравием цвета крови, хорошо видным сквозь прозрачную воду, которая вдруг приобрела фиолетовый оттенок. Несколько матросов вошли в волны по пояс, чтобы вытащить лодку на берег.

Жоффрей де Пейрак, по-прежнему стоявший на носу, повернулся к пастору.

— Господин пастор, эта затерянная бухта, скрытая от глаз всего мира, всегда была убежищем для пиратов… С тех пор как в незапамятные времена здесь высадились северные мореплаватели, которые назывались викингами и поклонялись языческим богам, среди европейцев, в свою очередь искавших здесь убежища, были лишь пираты, искатели приключений, люди вне закона… К ним принадлежу и я, ибо, хотя я не склонен ни к войне, ни к преступлениям, единственный закон, которому я подчиняюсь, — мой собственный.

Я хочу сказать, господин пастор, что вы будете первым служителем Бога, Бога Авраама, Иакова и Мельхиседека, как гласят священные тексты, который высадится в этих местах и вступит во владение ими. Поэтому я хочу попросить вас, господин пастор, первым сойти на берег и повести ваших людей по этой новой земле.

Старый пастор, нисколько не ожидавший подобной просьбы, вскочил на ноги. Он крепко прижимал к груди толстую Библию — свое единственное богатство. Не ожидая помощи, с неожиданной легкостью он выпрыгнул из лодки и пересек по воде небольшое расстояние, отделявшее его от суши.

Ветер раздувал его седые волосы, так как во время плавания он потерял шляпу. Он шел, худой и черный, и пройдя немного по берегу, остановился, поднял над головой священную книгу и запел псалом. Остальные хором подхватили.

Прошло уже много дней, как они не пели во славу Господню. Их гортани, обожженные солью, их сердца, сокрушенные печалью, утратили способность к общей молитве. Собравшись вокруг пастора, они пели слабыми, нетвердыми голосами. Некоторые, сделав два-три шага, опустились на колени, будто упали. Индейцы, приплывшие на лодках, несли на руках детей. Какими бледными и жалкими по контрасту с их медной кожей выглядели эти маленькие европейцы в изношенной одежде, слишком широкой для их исхудавших тел! Дети восхищенно таращили глазенки.