Книга Поход Наполеона в Россию - Арман Луи Коленкур

В другой раз император сказал мне, что если бы у русских действительно был проект завлечь его внутрь страны, то они не шли бы на Витебск, чтобы атаковать его там; они с самого начала должны были бы больше тревожить наши фланги, ограничиваясь только такой малой войной, захватывать наши депеши, небольшие отряды, офицеров, едущих в свои части, солдат, занимающихся грабежом. Он считал большой ошибкой, что они сражались так близко от Москвы.

— Все дела приняли плохой оборот, — говорил в другой раз император, потому что я слишком долго

оставался в Москве. Если бы я покинул её через четыре дня после вступления в неё, как я это думал сделать, когда увидел пожар, то Россия погибла бы. Император Александр был бы очень счастлив получить от меня мир, который я в этом случае великодушно предложил бы ему из Витебска. Если бы морозы не отняли у меня мою армию, я ещё продиктовал бы ему условия мира из Вильно, и ваш дорогой император Александр подписал бы их — хотя бы для того, чтобы избавиться от военной опеки своих бояр. Именно они навязали ему Кутузова. А что сделал этот Кутузов? Он рисковал армией под Москвой и несёт ответственность за московский пожар. Если Неаполитанский король не натворит глупостей, если он будет следить за генералами, если он останется на первое время в авангарде, чтобы ободрить нашу молодёжь, которая будет немного мёрзнуть, то всё реорганизуется очень скоро, русские остановятся, а казаки будут держаться подальше, как только они увидят, что им показывают зубы. Если поляки окажут мне поддержку, а Россия не заключит мира нынешней зимой, то вы увидите, что с нею будет к июлю. Все способствовало моим неудачам. В Варшаве мне служили плохо. Аббат де Прадт был там обуян страхом и разыгрывал из себя помесь важной персоны с неотёсанным холопом, вместо того чтобы держаться вельможей. Он думал лишь о собственных интересах и занимался салонной и газетной болтовнёй, для дела же — ровно ничего. Он не сумел воодушевить поляков; рекрутские наборы не были проведены; я не получил ничего, на что вправе был рассчитывать. Герцог Бассано прозевал Польшу, как он прозевал Турцию и Швецию. Я сделал большую ошибку, рассердившись на Талейрана. Будуарные интриги герцогини Бассано возбудили во мне гнев против него, и моё дело не удалось. Он дал бы совсем другое направление полякам. Польские бойцы обессмертили себя в наших рядах, но они ничего не сделали для своей родины. Все хвалили мне этого аббата де Прадта. Он не глуп, но он путаник.

В одном из разговоров со мною император сказал по поводу императора Александра:

— У этого государя есть ум и добрые намерения. Но он не является хозяином у себя. Его постоянно стесняют тысячи мелких семейных и даже персональных соображений. Хотя он очень внимательно относится к армии, много занимается ею и, быть может, больше, чем я, вникает в мелкие подробности, — его всё же обманывают. Расстояния, привычки, оппозиция дворянства против рекрутских наборов, хищения плохо оплачиваемых начальников, которые прикарманивают солдатское жалованье и пайки, вместо того чтобы кормить ими солдат, — всё препятствует укомплектованию русской армии. В течение трёх лет шла безостановочная работа над её укомплектованием, а в результате всего этого под ружьём оказалось наполовину меньше людей, чем думали до боёв. Надо отдать справедливость казакам: именно им обязаны русские своими успехами в этой кампании. Это — бесспорно лучшие лёгкие войска, какие только существуют. Если бы у русских солдат были другие начальники, то можно было бы повести эту армию далеко.

Император не раз говорил также о тех жертвах, на которые придётся пойти ради заключения мира, в частности о том, чего Россия потребует, по–видимому, для герцога Ольденбургского.

— Россия захочет, — сказал император, — восстановить герцога в его владениях. Александр принимает это дело близко к сердцу из–за вдовствующей императрицы.

Император спросил моё мнение по поводу этого дела. Я высказал предположение, что Россия, по всей вероятности, постарается воспользоваться случаем, чтобы добиться эвакуации Данцига и всех наших позиций на севере, которые послужили исходным пунктом для теперешнего похода; если мы, как и я думаю, будем вынуждены покинуть Неман, то эти требования, наверное, распространятся и на крепости на Одере. Император воскликнул в ответ, что в таком случае он потерял бы все преимущества, которых уже добился против Англии, а между тем основная задача заключается именно в том, чтобы принудить эту державу к миру, без которого никакое прочное спокойствие невозможно. Я заметил, что, быть может, удастся сохранить нашу таможенную систему в приморских городах и на побережьях, не превращая их во французские цитадели.

— А какую позицию, — сказал император, — займёт Россия по отношению к Англии?

— Ваше величество даст более точный ответ на этот вопрос, чем я. Конечно, вашему величеству не удастся уговорить Россию возвратиться к положению, существовавшему раньше. Я сомневаюсь даже, чтобы император Александр был в состоянии сделать это.

— Но ведь мир невозможен, — с живостью возразил император, — если он не является всеобщим. Не надо строить себе иллюзий.

Далее разговор коснулся положения Франции и беспокойства в Европе, которое я объяснял нашими нашествиями. Я указывал императору, что более умеренная и пространственно более ограниченная система господства привяжет к нам наших союзников и даже те государства. которые окажутся вне рамок нашей системы. Я говорил ему, что, начиная от готского герцога и вплоть до австрийского императора, все правители напуганы нашим политическим курсом, в котором они усматривают подчёркнутую тенденцию ко всемирной монархии, а на войну с Англией, смотрят только как на предлог, прикрывающий эту тенденцию.

Император слушал меня внимательно, острил по поводу моей умеренности и вновь повторил мне то, что уже не раз говорил насчёт своих взглядов и своих стремлений. Он старался доказать мне, что он далёк от той цели, которую ему приписывают. Он преследует только Англию, а так как её торговля принимает самые разнообразные формы, то он вынужден преследовать её повсюду; идти всё дальше и дальше его всегда заставляло английское интриганство, то, что он называл «карфагенской верностью". Он говорил, что принуждён неизменно держать большую армию, пока длится эта борьба с Англией, так как английский кабинет всё время работает над тем, чтобы поднять против него всю Европу.

Я заговорил о том впечатлении, которое производят даже во Франции постоянные присоединения различных провинций и переменчивость в дружбе, охлаждающая чувства народов. Я сказал императору, что в этом не только не усматривают каких–либо преимуществ, но всё это вызывает досаду и беспокойство за будущее. Я привёл ещё следующие соображения: необычайный рост нашего могущества разрушает идеи политической устойчивости и даже подрывает доверие, на котором зиждется прочность всякого порядка; даже отъявленные льстецы, допуская, что созданные им порядки будут существовать благодаря его гению до тех пор, пока он жив, понимают всё же, что большего они не могут сказать; ему не осмеливаются говорить это, но так думают, и это скрываемое от него мнение только крепнет от того, что оно прячется. Люди чувствуют, что он готовит большие затруднения для своего сына. Он заранее вооружает Европу против Римского короля и даже против всей своей семьи, а между тем, когда основывается новая династия, очень нехорошо позволять укрепляться мнению, что предстоят перемены. Люди не в состоянии выдержать колоссальное бремя, налагаемое на них теперь силою событий и мощью императорского правительства. Различные нации не в состоянии превратиться во французов; уже обитателям прирейнских стран достаточно трудно убедить себя, будто они французы.