Книга Победный ветер, ясный день - Виктория Платова

— Валяйте про случайность, — выдохнул Гурий послепаузы. — Люблю слушать про случайности. Тем более что…

Он осекся, сдвинул фуражку на затылок и почесал не успевшиесостариться ссадины: впечатляющий итог их недавнего знакомства. Ссадинынамекали на кривую дорожку, в самом конце которой столкнулись Лена и участковыйиз Мартышкина; дорожка была вымощена случайностями на совесть: совершеннослучайно Лена нагнала Гурия на шоссе, непреднамеренно сбила его и, поддавшисьпорыву, отвезла в населенный пункт с ласковым названием Пеники. В Пениках — итоже случайно — в ее машине образовался Пашка. Сам Пашка совершенно случайнообнаружил на яхте тело Нео, с которым Лена — по странному стечениюобстоятельств — познакомилась в день убийства. Венчал же всю эту шаткуюконструкцию сам Гурий, волею судьбы расследующий дело ее подруги Афы Филипаки.Гурий же восседал на крупе каннибала Сиверса… Расследующего соответственноубийство Романа Валевского. А если вспомнить ее визит на Фонтанку иприплюсовать сюда контракт Афы с «Лиллаби»…

Не спятить бы, господи, от таких совпадений!

— Хорошо, — согласилась Лена. — Я расскажувсе, что знаю. С условием, что… Ладно, об условиях — потом…

— Как знаете…

— Только начинать придется с весны…

Иначе проследить всю цепочку будет достаточно трудно.

— Надеюсь, с этой весны? — напрягся Гурий.

— Да.

— Ну слава богу… А то я уж подумал…

Нет, начинать сагу с непорочного зачатия Христа Лена несобиралась, ограничившись первым знакомством с Пашкой в апреле.

Или это был март?..

Спутанные месяцы оказались единственным, о чем Лена не могласказать ничего определенного. Дальше дело пошло живее, хотя в месте их первойвстречи с Нео она снова забуксовала: внезапно вспыхнувшая страсть ккрасавцу-покупателю одеколона показалась ей несколько порочной,мелодраматической и нестерпимо киношной. Именно так ее мог воспринять Гурий,взращенный на целомудренном молоке деревни Пеники. И на таких жепеньюарно-целомудренных припевах своей обожаемой дивы — что-то вроде «А тылюбви моей не понял, и напрасно, и напрасно…». Так что, прошмыгнув черезпереулок с покосившейся табличкой «Хотите быть моей любимой девушкой?» (этафраза, вскользь оброненная Романом, до сих пор звенела в ее ушах), Ленаперевела дух.

Все последующие события были изложены достаточно точно, заисключением визита в танц-студию Валевского на Фонтанке, который она малодушноскрыла: чертов пистолет прожигал ей колени даже сквозь толстую свиную кожурюкзака. Она не забыла ни о чем: ни о фотографии navyboy [21] вящике Афиного комода, ни о его же фотографии, окопавшейся в соседней субийством секции таунхауза. Ни о хореографическом прошлом покойной, ни опереполовиненных «Ста видах Эдо», которые вывели ее прямиком на экстремистаПеченкина…

— Н-да, — только и смог вымолвить Гурий, когдаЛена закончила рассказ. — Будем сажать.

— Кого? — В горле у Лены мгновенно пересохло.

— Как кого? Печенкина. — Царапины на лице у Гуриявспыхнули, а едва пробивающаяся щетина встала дыбом. — Сукин сын, проститеза грубость… Мародер. Подлец, еще раз извините…

— А…

— А вам — спасибо за содействие.

— И все?

— Ну… — засопел лейтенант. — А что же вы ещехотели?

— Ну… Не знаю…

— А улики… — Гурий скосил глаз на бумажки, которые всееще держал в руках. — Улики я передам по назначению. Думаю, кое-кто оченьсильно ими заинтересуется.

— Кое-кто — это кто? — Лена вдруг почувствовала,как у нее неприятно засосало под ложечкой.

Из-за спины многозначительного лейтенантского «кое-кто» явнопросматривалась фигура майора Сиверса, которую Лена боялась до обморока.Пожалуй, только Николай Петрович Поклонский, преподаватель по теории вожденияиз автошколы №4, вызывал в ней столь мистический ужас.

— Человек, который занимается этим делом, — снованеприятно раздулся Гурий.

— Майор? — Она все-таки пропихнула это сквозьнамертво сцепленные зубы. — Сивере?

— Он. Кто же еще.

— Ясно… А…

— Я понимаю… Время сейчас не самое подходящее, но… Надобудет проехать в отделение. Если вы не возражаете.., э-э… Лена.

— Зачем?

— Оформим улики. Напишете, как дело было… Ну то, чтомне рассказали…

Лучше бы Гурию было не произносить этих слов, хотя ничегодругого звездочки на погонах и мышастый китель нашептать не могли.

— Все, что рассказала, — повторила Лена слабымголосом. — Все?

— Ну да…

— И как вы себе это представляете?

Последующие несколько минут Лена с интересом наблюдала заочередными метаморфозами, происходящими с лицом Гурия. Для начала оно вновьненадолго сделалось круглоглазым и глупо-милицейским (как раз для составленияпротоколов), затем в нем появилось что-то мальчишеское (как раз для стрельбы изрогатки по воронам), и, наконец, — о, счастье! — опять оказалосьзаваленным терракотой и мрамором (как раз для выделки полубогов).

Гурий решал.

— И как вы себе это представляете? — повторилаЛена.

— Никак, — честно признался он. — Боюсь, чтоэто никому не понравится… Целищеву — в первую очередь…

Целищев, Целищев… Ну, конечно, Лена помнила это имя — вполневегетарианское и далеко не такое кровожадное, как «майор Сивере». Целищев — тотсамый милицейский капитан, дядька с галерки, насмерть запуганный импровизациямиГавриила Леонтьевича Маслобойщикова на благодатной сцене ломоносовскогоморга!..

— Целищев — это?..

— Неважно, кто это… — нахмурился Гурий. — Естьздесь один деятель…

— И что?

— Ничего… Как насчет того, чтобы прокатиться в Питер?..

* * *

…Во всем была виновата бумажка с адресом.

Она и сейчас лежала в заднем кармане Пашкиных джинсов —аккуратно сложенная вдвое. Если бы не она, с Пашкой не случилось бы того, чтослучилось. И он бы не сидел сейчас в кромешной тьме. И на голову ему не давилбы низкий потолок, а в бок не упиралось бы нечто, похожее на рукоятьбейсбольной биты. Впрочем, бейсбольной биты Пашка никогда и в глаза не видел,разве что — по телику, в качестве любимой игрушки маньяков всех мастей, да и неувидел бы при любом раскладе: уж слишком здесь было темно.

И — неизвестно.

Не то чтобы неизвестность пугала Пашку (в этом он непризнался бы и самому себе), скорее, вызывала странное чувство веселой злостипополам с любопытством. Иногда злость брала верх над любопытством, обставлялаего у самого финиша, и тогда Пашка начинал самозабвенно злиться на: