Книга Хорош в постели - Дженнифер Уайнер

Я хотела скопировать эти истории и по электронной почте отправить Толкалыцице вместе с фотографией Джой. Я хотела послать ей фотографию моей дочери – без письма, без слов, только фотографию Джой, послать к ней домой, в школу, где она училась, ее боссу, ее родителям, если б я смогла их найти. Фотографию, чтобы показать, что она наделала, за что она несет полную ответственность. Я планировала свои пешеходные маршруты так, чтобы они выводили меня к оружейным магазинам. Я подолгу смотрела в их витрины. Еще не решалась войти внутрь, но знала: это будет следующий шаг. А что потом?

Я не позволяла себе отвечать на этот вопрос. Не позволяла идти дальше образа, картинки, которую я лелеяла: лицо Брюса в тот момент, когда он открывает дверь и видит меня, стоящую на пороге с пистолетом в руке, лицо Брюса, когда я говорю: «Сейчас ты действительно пожалеешь о случившемся».

Однажды утром, проходя мимо газетного киоска, я увидела новый номер «Мокси», августовский, хотя был еще июль, такой жаркий, что воздух дрожал, а асфальт плавился на солнце. Я сдернула номер с полки.

– Мисс, вы собираетесь заплатить за него?

– Нет, – фыркнула я, – я собираюсь тебя ограбить.

Я бросила на прилавок два бакса и мелочь, начала яростно перелистывать страницы, гадая, каким будет заголовок: «Моя дочь – растение» или «Как действительно испортить жизнь своему бывшему».

Вместо этого увидела одно слово, набранное большими черными буквами, так непохожими на обычно пастельные тона заголовков «Мокси». Свою статью Брюс назвал «Сложности».

«Беременна», – говорится в письме, и дальше я читать не могу. Будто это слово оглушило меня и оставило парализованным, разве что по спине ползет ледяной холод, предчувствие чего-то ужасного.

«Я не знаю, как подсластить пилюлю, – написала она, – поэтому сразу говорю тебе, что я беременна».

Я помню, как шестнадцать лет назад стоял на специальном возвышении в моей синагоге на Шот-Хиллз, глядя сверху вниз на толпу собравшихся друзей и родственников и произнося слова, какие произносили за сотни и тысячи лет до меня: «С этого дня я мужчина». А теперь, с закрутившимся в тугой узел желудком, с мокрыми от пота ладонями, я узнал правду: сегодня я стал мужчиной. На этот раз по-настоящему.

– Не совсем, – произнесла я так громко, что бездомные, бредущие по тротуару, остановились и уставились на меня. Отнюдь. Мужчина. Мужчина бы мне позвонил. По меньшей мере прислал бы почтовую открытку! Я вновь уткнулась в статью.

Но я не мужчина. Как выясняется, я трус. Я сунул письмо в блокнот, блокнот – в ящик стола, запер его на ключ, а потом, случайно или намеренно, потерял его.

Те, кто считает себя большими философами, говорят, что разорвать отношения с близким человеком – это как перевернуть автомат, торгующий банками с колой. С налета это сделать невозможно, нужно сначала раскачать автомат взад-вперед, а уж потом как следует толкнуть. У меня с К. все вышло иначе. Разрыв был резким и окончательным, как удар грома. Мощный, оглушающий, но длящийся лишь секунды.

«Лжец, – подумала я. – Какой же ты лжец. Не было никакого удара грома, не было даже разрыва, я только сказала тебе, что мне нужно время».

А потом, меньше чем через три месяца, умер мой отец.

Я ходил взад-вперед с телефоном в руке, ее номер все еще стоял первым в списке быстрого набора. Позвонить ей? Не звонить? Она моя бывшая или мой друг?

В итоге я поставил на дружбу. А потом, когда пришедшие отдать последний долг покойному закусывали на кухне матери, поставил на большее.

И теперь, три месяца спустя, я все еще скорблю об отце, но чувствую, что окончательно порвал с К. Теперь я знаю, что такое настоящая грусть. Я изучаю ее каждый вечер, как подросток, лишившийся зуба, не может не касаться языком десны в том месте, где он совсем недавно торчал.

Да только К. теперь беременна.

И я не знаю, обманывает ли она меня или заманивает в ловушку, отец ли я, беременна ли она на самом деле.

– О, это невероятно, – сообщила я всей Широкой улице. – Это просто невероятно!

А главное, я слишком испуган, чтобы спросить.

Это твой выбор, говорю я ей своим молчанием. Твой выбор, твой ход, твоя игра. Мне удается заткнуть рот той моей части, которая интересуется, которая хочет знать, что она сделала. Пошла в клинику на Локаст-стрит, мимо толпы сторонников запрета абортов, с окровавленными убитыми детьми на плакатах, и сделала это, сопровождаемая подругой, новым возлюбленным или одна? Либо в этот самый момент ходит по городу с животом размером с надувной пляжный мяч и книжками, по которым принято выбирать имя ребенку?

Я не спрашиваю и не звоню. Не посылаю ни чека, ни письма, ни даже почтовой открытки. Я пуст, выжат досуха, все слезы выплаканы. Во мне ничего не осталось для нее и ребенка, если он есть.

Когда я позволяю себе думать об этом, то прихожу в ярость, злюсь на себя (как я мог быть таким тупым?) и злюсь на нее (как она могла позволить мне быть таким?). Но я стараюсь не разрешать себе много об этом думать. Я просыпаюсь, делаю зарядку, иду на работу, что-то все время делаю, стараясь держать кончик языка подальше от этой дыры в моей улыбке. Но в глубине души я знаю, что это лишь отсрочка, что моя трусость поможет мне лишь оттянуть неизбежное. Где-то в моем столе, заложенное в блокнот и запертое в ящике, лежит письмо с моим именем в первой строке.

– Вы припозднились. – Старшая сестра сурово отчитала меня и тут же улыбнулась, показывая, что это шутка. В руке я держала свернутый в трубочку номер «Мокси».

– Возьмите, – протянула я номер ей. Она едва удостоила его взглядом.

– Я такое не читаю. Пустопорожняя болтовня.

– Согласна, – кивнула я и направилась в отделение для грудничков.

– Вас там ждут, – предупредила старшая сестра.

Я прошла в отделение, и действительно, у моего окошка, окошка перед боксом Джой, стояла женщина. Я увидела идеально уложенные седые волосы, элегантный черный брючный костюм, платиновый, с бриллиантами, браслет на руке. В воздухе витал легкий запах духов «Соблазн», накрашенные ногти блестели под ярким флюоресцентным светом. Одри Безупречный Вкус прихорошилась, чтобы нанести визит рожденной вне брака и до срока дочери своего сына. „

– Что вы здесь делаете? – рыкнула я.

Одри вздрогнула и отступила на два шага. Лицо стало на два тона бледнее ее пудры «Эсти Лаудер».

– Кэнни! – Она прижала одну руку к груди. – Я... ты меня напугала.

Я молча смотрела на нее. Одри обежала меня взглядом с головы до ног, не веря увиденному.

– Ты так похудела, – наконец вымолвила она.

Я посмотрела вниз и отметила с полным безразличием, что это правда. Все эти хождения, все эти планы при диете из кусочка бублика, банана да нескольких чашек черного кофе дали себя знать. В моем холодильнике стояли только бутылочки сцеженного молока. Я не помнила, когда в последний раз села за стол и поела как полагается. У меня выпирали скулы. Торчали тазовые кости. В профиль я превратилась в Джессику Рэббит[75]: плоский зад, плоский живот, невероятных размеров грудь (спасибо молоку). Если, конечно, не подходить близко, не видеть грязные, нечесаные волосы, черные мешки под глазами и не ощущать скорее всего идущий от меня запах немытого тела, выглядела я роскошно.