Книга Исход - Петр Проскурин

«Нужно умереть молча, сжав зубы; все исчезло, осталось одно удушье, мрак, все уже неподвижно, и плита опустилась. Все исчезло, и только угасает, угасает последнее тепло, это что-то странное, непонятное, его уже нет, и в то же время что-то мешает совсем уйти, раствориться, исчезнуть. Не боль, не страх, что-то другое. Что?»

Врач, присев на стул, принесенный санитаром, терпеливо и устало ждет; вздохнув, он начинает делать искусственное дыхание, его узкие, длинные пальцы привычно и равнодушно массируют грудную клетку. Э-э, черт, если бы не приказ этой рыжей канальи, Уриха, он бы сейчас гонял шары в бильярдной. Он теперь только и делает, что констатирует смерть; что изменится, если умрет еще один? В свое время ему пророчили научную карьеру, защита его диссертации вылилась тогда в триумф всей кафедры, и вот финал — он роется в трупах, как могильный червь.

Ладонь врача внезапно остановилась как раз на левом соске, он уловил пульсацию, и в глазах у него мелькнул профессиональный интерес. Оживленный им человек, вероятно, тысячу раз потом проклянет его, и будет прав; врач снова сделал укол и продолжал массаж.

— Грелки, погорячее! — отрывисто бросил он через плечо.

Движения его стали еще более расчетливые и точные, он действовал по своей четко отработанной системе, теперь уже ему самому не хотелось проиграть. И только тогда, когда пульс наполнился, и дыхание выровнялось, и пациент был обложен горячими грелками, и лицо его начало медленно розоветь, врач в изнеможении откинулся на спинку стула и закурил. Вот уже несколько лет он только и делал, что терял накопленное ранее. Все-таки ни один человек в мире точно не знает, что происходит в сознании в момент смерти, и никто точно не знает, как происходит возвращение оттуда, если оно происходит. Врач вытянул шею и придвинулся вместе со стулом к кровати вплотную, стараясь представить себе, как происходит оживление в клетках мозга, они-то больше всего и интересовали его, эти клетки. Веки больного дрогнули, и врач торопливо поправил пенсне. К черту! Эта жизнь принадлежит ему, только ему, Карлу Мария Оттересту; в его власти снова остановить пульс и продолжить начавшийся процесс распада. Нет, он не мог отделаться от ощущения биологической общности с лежащим перед ним человеком, он — его созданье, даже мать сейчас меньше причастна к собственному сыну, чем Оттерест к этому пленному; и что бы там ни говорили о расовых признаках и преимуществах арийской расы, его подопытный замешан на крутом тесте, раз выкарабкался на этот раз.

Оттерест приказал готовить прибор для капельного физиологического раствора, снова откинулся на спинку и опустил веки.

9

Вначале появилось всего лишь слабое брезжение, крохотная точка света, она все увеличивалась. Потом пришло ощущение взгляда, кажется, он помнит его, он где-то его встречал, но ему было безразлично, потому что он умер. Потом пришло ощущение боли, и он вспомнил лицо Франца Кригера, и снова потерял сознание. Потом перед ним, словно в воде, закачалось другое лицо — качалось, качалось, плыло, он с трудом остановил зыбь и узнал Шуру; и тогда он понял, что это ее взгляд провожал и встречал его, и ему стало жарко. Он беспокойно задвигался на кровати, уже понимая самое страшное — он жив, он остался жить.

«Уйди», — сказал он, глядя в лицо Шуры, она была сейчас ненавистна ему. «Уйди», — сказал он, боясь, что она видит его такого, и опять обессилел. Это только отсрочка, он обязательно умрет, нельзя кощунствовать над крохотной отсрочкой, данной ему. «Шура, Шура, — сказал он, — не уходи». Лицо ее вздрогнуло и остановилось, он увидел ее волосы, каждый волос отдельно, услышал запах кожи. «Шура, Шура, — сказал он. — Не уходи, Шура, слышишь? Не уходи, не уходи, ради бога, не уходи, если я тебе дал хоть каплю хорошего, не уходи. Ты куда? Куда, а, куда?»

Из зеленого полумрака медленно, с усилием переставляя ноги, пришла лошадь, с гноящимися старыми глазами. Она опустила морду и шумно, тепло дохнула из глубоких, мягких ноздрей прямо в лицо Скворцова. В челке у нее запутались сухие репьи, одно срубленное ухо короче другого.

Лошадь тоже исчезла, он не пытался ее удерживать. Тонкие бескровные губы, белый халат, глубокая складка на переносице, широкие зрачки совсем рядом с ним — что-то еще, он устал, он не мог больше смотреть, опять все плывет. Врач знаком приказал потушить верхний свет. «Яркий свет раздражает сетчатку. У больного кровоизлияние в правом глазу».

И снова закачались над головой шелестящие, яркие, зеленые-зеленые листья молодого клена; и ему стало радостно, над ним все шевелились тихонько зеленые-зеленые листья клена, и солнце жгло горячо, щедро, по-летнему.

Очнулся он в той же большой просторной комнате с металлическим белым столиком и мягкой кроватью, на противоположной от окна стене дрожала четко сплетенная решетка. Лежал он на полу, и в комнате никого не было; он понял: что это был бред, и облегченно вздохнул.

10

По дороге, указанной Скворцовым в Ржанские леса, в самую их сердцевину прошла разведка, высланная Зольдингом. Она прошла незаметно около ста километров и тем же путем вернулась назад. Зольдинг остался доволен результатом разведки, выявились основные резервы Трофимова, стало известно точное их расположение. Пленный, оказывается, не врал. Можно пройти незаметно и покончить одним ударом с Ржанской группировкой партизан. Генерал-майор Зольдинг приказал привести к себе пленного, Скворцов еще был очень слаб и вошел, придерживаясь за косяк. Глаза у него запали, щеки ввалились: последние два дня он почти ничего не ел — нарушилась проходимость пищевода, он был переведен на жидкий стол. Зольдинг не отвел глаз, встретив откровенно ненавидящий взгляд Скворцова, взгляд попавшего в западню зверя. Зольдинг пригласил Скворцова сесть.

— Ваши слова подтвердились, — сказал он. — С этой стороны действительно можно подобраться к Трофимову.

Скворцов молчал, глядя на свои пальцы, они еще плохо подчинялись.

— Я просил бы вас, Скворцов, уточнить маршрут. — Зольдинг развернул карту и придвинул к Скворцову. Он достал бутылку коньяку и две рюмки — на высоких ножках, металлические. Скворцов опустил глаза в карту.

— Как я могу сказать точно? — пожал он плечами. — Я могу лишь примерно, отсюда и досюда. Точно указать нельзя, потом на меня же свалите.

Зольдинг повернул карту к себе, внимательно стал смотреть на резкие отметины, сделанные пленным.

— А если по этому пути пойдете вы, как пойдете? По карте покажите, вот видите: так или так? — Зольдинг выпрямился, налил коньяку и придвинул одну рюмку Скворцову.

— Не знаю. На месте было бы виднее.

Скворцов выпил коньяк, не ожидая приглашения, налил рюмки снова; Зольдинг поморщился, он и сам знал, что на месте будет виднее.

— А если поведете вы?

Скворцов пожал плечами, быстро выпил, сразу налил еще и опять выпил.

— Вы быстро привыкаете, — заметил вскользь Зольдинг.

Скворцов ничего не ответил, зажал кисти рук коленями и опустил голову. «Еще бы пару рюмок, — сказал он себе. — Нужно глядеть ему в глаза…» Ах, если бы не это дело, он опрокинул бы на него стол и этот чернильный прибор пригодился бы ему. Один раз за все, за Ивана, за Шуру. За унижение, за боль. Еще бы пару рюмок. Ничтожество, и пить не умеют. Разве это рюмки? Наперстки. А нужен бы сейчас хороший стакан, грамм двести, а потом — черт с ним, что будет, то будет. Неужели цена всему, через что прошел, — один немец, пусть даже в генеральском мундире? Только один? И этим закроется твой счет? Нужно выпить еще коньяку, и пусть Зольдинг следит за ним.