Книга Жизнь спустя - Юлия Добровольская

Очень скучаю за тобой. За тобой, за Розанной, за милыми армянами, за Визмарами и Марио – за всеми, чьи образы у меня слиты с Италией и тобой.

Вчера получил письмо, из Кёльна от немчур моих – Порудоминских. Они довольны, и я доволен за них. И не только доволен, но и спокоен. Ибо будущее плохо прогнозируется. Володя просит передать тебе привет от всего семейства, и я это делаю с большим удовольствием.

У нас холодно, но ярко светит солнце. И я сейчас – впервые за несколько дней – выйду на улицу и пойду на почту – брошу это письмо. А твой почтовый ящик дальше… Я вспомнил где он находится. Юлик, моя дорогая! Передай самые мои нежные приветы всем, кто меня помнит и немножко любит.

Наташа шлет тебе благословения.

А я – крепко, обнимаю и целую, твой ЛР.

Москва. 4.6.1995

Юлик, Юлинька, родная моя душенька! Вот я и перешел на эпистолярную жизнь, что и невкусно и непроизводительно. Все еще не могу привык нуть и утром, просыпаясь, не могу понять где я: в Милане или Москве. И все меня тянет скорей сбегать за «Джорнале» и к моим девочкам за хлебом. Приехал полуживой, ибо трехчасовое сиденье в запертом самолете в СПБ способно было убить слона. Ну, а потом Москва с ее проблемами. Очень была обрадована Наташа подарунками, твои десять заповедей она повесила перед глазами, и мы дали вдвоем страшную клятву о полной завязке. Послезавтра мы идем на день рождения Британской королевыи проверим это на практике, о чем вам будет доложено. Но кроме этой светской жизни, на меня обрушились еще многие и многие. В частности, 9-го я буду открывать большую выставку «творчество заключенных». Надеюсь, что будет выпущен каталог, который я пришлю тебе. Если выставка будет интересна, стоит подумать о том, чтобы показать ее и в стране, которая до сих пор не хочет поверить, что Советская власть была «бяка»…

Москва жарка, пыльна и пуста. Правда, я еще почти нигде и не был. Конечно, второй день читаю своих убийц к заседанию, на котором увижу людей, по которым даже и соскучился. Письмо тебе пишу двумя руками, что объясняет, как и количество ошибок, но подтверждает, что она у меня действует. С медикусами встречаюсь на той неделе. Сенокосы сегодня возвращаются из Голицыно, где Ленка проводила очередной семинар для воспитания сукиных детей, которые собираются управлять нашим государством и быть властью. Ничего хорошего от них не жду. Как сказал некий Мандельштам, «Власть отвратительна как руки брадобрея». И лучшими эти руки не станут.

Мне предстоят большие заботы. Бутово, где захоронено более 70 тысяч расстрелянных, хотят отдать под строительство котеджей для банкиров и тех, кого они содержат. Конечно, они привыкли строить на костях и ничто их научить не может. В роскошном доме, построенном на бывшем еврейском кладбище, поселились Брежнев, Щелоков, Чурбанов, Андропов… Ну, да хрен с ними! Я становлюсь почти таким же материщиником, как Ханыка. Заходил ко мне Франческо из Триеста, но, посмотрев на четыре тома пушкинского словаря, он в ужасе отшатнулся. Действительно, это большое отдельное место для багажа в самолете. Я послал с ним записочку Милочке.

Непрерывно думаю про тебя, а знать я буду только «Путем взаимной переписки», которая отстает от реальной жизни почти по знаменитому закону Эйнштейна. Например, я узнаю о том, что тебе поставили кондиционер лишь после того, как он сломается. И так далее и тому подобное.

Наташка мне спела всю знаменитую песню «Отчего ты, сволочь в танке не сгорел?», и я поразился ее памяти и знанию абсолютно всех песен за последнее столетие.

Конечно, мне уже позвонил Асар Эппель, который полчаса мне втолковывал особенности своей прозы. Когда он приедет в Италию, – проси политического убежища у Вероники в горах Тироля. Выполнил поручение наших милых Айрапетянов и с удовольствием рассказывал про концерт, про успех Нуне. Им – мои нежные слова, впрочем, как и всем другим, кто меня отраженно любит. «Отраженно» – значит через тебя. Они бы и Асара полюбили: если бы ты его полюбила. Но пока у него не вырастут пышные волосы этого не случится. И меня это утешает.

«Путем взаимной переписки» я от нашего с тобой лица напишу письмо Порудоминским.

Москва, 25.6.1995

Юленька моя дорогая!

Сейчас зайдет Биаджо и я хочу послать с ним эту записочку. Это будет скорее, нежели Ренцо, который был у нас, принес цветы (!!!), но в Милане очутится не скоро. Внимая руководящим, я послал Марине несколько прекрасных книг, вообще включу ее в список лиц и учреждений, коим я буду раздавать свои книги. Пишу тебе одной правой рукой, из чего ты догадаешься, что Париж мне показался в копеечку. Первые три дня, пока я сидел в Сорбонне, было еще ничего. Конгресс был организован плохо – без синхронного перевода. Говорили только по-французски и английски, в которых я не силен… Приставили ко мне девку-чернавку, чтобы переводила и вообще меня опекала. Но она знала русский язык ненамного лучше, чем я французский. И переводила меня Мария Ферретти. Кроме нее в зале знали русский лишь Верт, Ми хаил Геллер и самый славный мой кореш, автор «Справочника по ГУЛагу» Росси. С ним хоть немного мог поболтать. Короче – эта тусовка не задалась. Но мой доклад понравился, его распечатали для материалов, во всем остальном они проявили должное: гостиницу на неделю, кор мили в «Ротонде» и даже выдали тысячу франков для посещения Сан-

Дени и «Пляс пигаль». Но я понял, что с такими деньгами мне там нечего делать.

А дальше выяснилось, что я тот мифический персонаж, который жаждал, а напиться не мог. Это невозможно – быть без языка! Я не мог себе купить даже ножик, чтобы почистить яблоко. Имея деньги, мог сладко прожигать жизнь, а не купил даже носового платка в ТАТИ, и жалкий бокал пива мне заменял сказочные корзины с шампанским. А все дело в том, что конечно не очень это было разумно: преры вать курс лечения и броситься в пламень Парижа. Стукнувший меня спазм, был, конечно, слабее Миланского, рука у меня не отнялась, все было достаточно противно, и я молил Бога скорее очутиться дома, и, если погибать, то на своей постели. Но, как писал т. Пушкин: «Я не умер, не сошел с ума…» И большей частью валялся в отеле, размышляя о бренности земной жизни, и пытаясь поймать в телевизоре футбольный матч. А тут еще и Буденновск… Ну, все же нагрянул ко мне Миша Мейлах, который возил меня по городу /даже посмотрели дивную выставку Шагала/, привез меня в «Русскую мысль», которая печатает мой миланский рассказ в трех номерах. Потом встречался с Синявскими. Когда у нее было время, меня опекала Ютта Шерер, которая героически организовала мою эвакуацию из великого города.

Сейчас ничего, конечно: левая рука еще способна держать вилку и участвовать в омовении лица, но все равно – эта сволочь давит мне на характер.

Дома дел невпроворот и я не знаю с чего начинать, начал правильно: с письма к тебе, слушай мое директивное указание: обязательно поезжай с ребятами в Карловы Вары! Без этого ты просто не перенесешь свой груз. Плюнь на все и поезжай! И мне этим доставишь радость.

Посылаю тебе «Огонек» с моим сочинением. Журнал, конечно, пошлый и неинтересный. Но когда-то он был первым, кто напечатал мой рассказ. И я не мог отказать им вспомнить то, что мало кто сейчас способен вспомнить. Будешь мне когда писать – поставь отметку.