Книга Ледяной клад - Сергей Сартаков

Михаил насильно усмехнулся сухими, колючими губами, сглотнул полынную горечь, обжигавшую рот.

"Ну, а дальше, брат, что станем делать?" - спросил он мысленно не то себя, не то медведя.

И повел глазами по сторонам. Вообще-то капкан. Не захотел убежать сразу, сам влез сюда, теперь, если и захочешь, не убежишь. Сколько еще времени можно выстоять вот так? И сколько надо?..

Где-то за спиной у него, падая с высоты, тонко стучала по валежине редкая капель. Михаил не отсчитывал удары, но каждый из них нес в себе огромное время и почему-то острой, все нарастающей болью отзывался в темени.

Этих капель упало, должно быть, бесчисленное множество. Голова разболелась невыносимо.

Потом уже и капли перестали стучать по валежине - обсохла ветка или уши заглохли у Михаила? - потом и боль в голове, достигнув, наверно, своего предела, стала стихать, и схлынула полынная горечь во рту - Михаил все стоял истуканом. Стоял и еще долго. И еще... Стоял спокойно, неподвижно...

Медведь тоже стоял. И вдруг, пыля вокруг себя и шумно всхрапывая, затряс, зашатал остаток надломленного корня. Сбросил было - и опять положил на него лапы. Только теперь не сверху, а зажав корень в обхват. Тяжело навалился боком, вывернув к Михаилу морду с оскаленной пастью. Утробно поворчал, поворчал и затих.

У Михаила чувство страха прошло совсем. И оттого ли, что страх теперь не давил его больше, и оттого ли, что рассвет наступал все стремительнее, а когда светло, в мире становится веселее, Михаилу захотелось выкинуть какую-нибудь совершенно необыкновенную, отчаянную штуку. Он верил: раньше медведь не задрал его, а уж теперь-то и тем более не тронет!

- Слушай, - еще слегка срывающимся, тупым голосом сказал он зверю, слушай, ты оставайся, а я не могу, мне надоело, я пойду.

Медленно скрестил на груди одеревеневшие руки и, не поворачиваясь к медведю спиной, бочком, тихо пошел в сторону от него.

Медведь отозвался сдержанным, густым ревом. Упал на все четыре лапы, снова встал на дыбы, взревел уже во всю глотку и снова упал. Потом повернулся несколько раз, топчась на одном месте, и тоже пошел боком-боком, закосолапил, давя молодую чащу. Пошел за Михаилом, но не совсем по следу, а понемногу отставая и все сбиваясь в сторону. Иногда останавливался, ревел коротко, с придыханием, бил когтистой лапой по земле.

"А-а-э-и-их!" - отдавалось в гулком лесу. И мелкие пташки срывались с ветвей, беспокойно перелетали на другие деревья.

Восток уже начал желтеть, занимаясь над бором широкоохватной зарей, когда медведь бурым пятном мелькнул несколько раз в косогоре, взбираясь на перевал от ручья, и исчез за деревьями.

Тогда только полностью покинула Михаила тягучая скованность движений. Словно бы мягче, теплее сделались мускулы лица. А в уши потоком хлынуло бесконечное разнообразие утренних лесных голосов, как будто прежде их все забивал медведь одним своим ревом. Ему теперь и самому вдруг захотелось запеть. Размахнуться песней во всю таежную ширь...

А голоса не было.

Подумалось вдруг: а что, если все это могла видеть Федосья? Сидела бы где-нибудь в безопасном месте и - наблюдала. Интересно...

Михаил усмехнулся, присел на обросший лишайником дряблый пенек, погладил ноющие колени.

- Ну что, брат Мишка? - спросил он себя вполголоса, в радостном удивлении оглядывая серые, влажные тучи над бором, на востоке уже из-под низу позолоченные зарей. - Что, брат, жив? А ведь вообще-то мог бы ты остаться и там, под валежиной. "Остались от козлика рожки да ножки". Медведи, говорят, по весне очень злые. Голодные...

Он теперь уже хохотал во всю глотку, нервически подергивая плечами. Говорил громко, задиристо, будто спорил с кем-то вторым, перед ним стоящим.

- А-а? Ты бы, знаю я, побежал! Ха-ха-ха!.. Пятки у тебя так и чесались... Ну и что - может, вдогонку не бросился бы? Ха-ха-ха!.. А если бы бросился?.. Нет, брат! Дерет - пусть не со спины дерет! Пусть он лапой своей сперва глаза мне закроет!.. Ха-ха-ха!.. Ты бы, знаю я, лег, протянулся. Мертвыми даже голодный медведь брезгает... А я живой! Не желаю, чтобы мной брезгали... Живой!.. Ха-ха-ха!.. Хочешь - бери живого! Бери!.. Если возьмешь... Ха-ха-ха!..

Пошатываясь, как пьяный, Михаил поднялся, пошел вверх по косогору.

- Послушал, брат Мишка, глухарей! Погулял по лесу весело! Хорошо ночь провел! - бормотал он, хватая и надламывая на ходу макушки молодых лиственничек. - Эх, брат Мишка, вот она, тайга так тайга! Поживем, Мишка!

Он рванул с головы шапку, ударил ею об землю. Постоял с закрытыми глазами. Потом медленно повел рукой, словно кого-то отодвигая, отталкивая.

- Ну и все, - проговорил он редко и негромко. - Ну и шабаш. На этом и конец делу. Пошли домой, Мишка!

3

Цагеридзе в эту ночь тоже не спалось.

Павел Мефодьевич Загорецкий, который уже больше недели гостил на рейде и целыми часами бродил по береговой кромке льда, постукивая в него палочкой, заявил:

- Итак, Николай Григорьевич, по моим предположениям, Читаут должен вскрыться завтра во второй половине дня. Сопоставление показаний приборов с аналогичными записями прошлых лет приводит меня к такой мысли. На всякий случай имейте в виду эти мои соображения.

У Цагеридзе словно бы что-то застучало в горле, но он спросил с нарочитой беззаботностью:

- Это очень категорически предсказывают ваши тонкие приборы? А не может вскрыться река уже сегодня ночью?

Они разговаривали на берегу Читаута. Дул теплый верховой ветер. Загорецкий стоял, подставив ветру иссеченное морщинами лицо.

- Нет, не думаю, Николай Григорьевич, чтобы ледоход начался сегодня ночью, - проговорил он, наклоняя голову к плечу. - По моим наблюдениям, Читаут - река, как бы вам сказать, с открытой душой. Она не любит таиться. Она великий свой акт свершает всегда при дневном свете. А что касается моих приборов, они ничего не предсказывают. Предсказываю я. И если хотите, в значительной степени по интуиции. Термометры же и барометры для меня отмечают только, при каких атмосферных обстоятельствах началось очередное вскрытие реки.

Загорецкий спокойно отправился спать. А Цагеридзе не мог оставаться дома. Сперва ушел в контору, просматривал бумаги. Читал. Писал. Потом, когда наступила глубокая ночь и все в поселке замерло, побрел тихонько к Читауту.

В армии, в годы войны, он не был командиром, даже самым маленьким. Он выполнял безоговорочно приказы старших. Но иногда ему с обидою казалось: быть командиром, приказы отдавать легко - попробуй их выполнять! Сейчас он чувствовал себя генералом, который много месяцев готовил оборону, поднимал боевой дух у согласных, давил на несогласных силой своей власти, и вот теперь, когда разведка донесла - "враг близок, бой возможен на рассвете", он угнетенно думает: а что же он еще не предусмотрел, чего еще не сделал?

Ах, как легко и просто выполнять чужие приказы! Ах, как тревожно, как теснит в груди от собственных приказов в тот час, когда они вступают в решительное действие!