Книга Братья - Юрий Градинаров

Хвостов в азарте плюхнулся на нарты и погнал упряжку по следу. Через версту след пересек кусты ивняка. Хвостов остановился.

– Смотрите, дети! – сказал он сыновьям. – Капкан зацепился за ивняк. Волк крутился у куста, пытаясь освободить ногу. А вот катался на спине.

Упряжки обошли кустарники и снова вышли на волчий след.

– Вот он грыз ветки. А здесь отдыхал, истекая кровью! Скоро догоним. Следы свежие.

Дети смотрели на возбужденного отца, на розовый от крови снег. Им стало жалко зверя.

– Тятя! Наверное, ему капкан ногу перебил и теперь очень больно? – спросил старший, Хоняку.

– Конечно, больно! Но волка жалеть не надо! Хищный зверь! Попадись ему в тундре олень или безоружный человек, сразу жизни лишит. Загрызет. Поэтому все знают, волк – наш враг. А коль враг, ему уготованы капкан и пуля. Настигнем мы его, если не сожрут собратья – волки или юркие песцы.

И снова упряжки скользили по следу зверя. Проехали версты две. След шел зигзагами. «Видно, устал и его заваливает на бок», – отмечал охотник. «А здесь рану зализывал. Вот мочился». На снегу лежали клочки шерсти. Видно, капкан шоркал по лапе, с болью выдирая шерсть. Олени, почуяв запах волка, занервничали, закрутили головами, тревожно захоркали утробными звуками. А когда слух резанул волчий вой, быки пошли как-то боком, обходя невидимого зверя. Хвостов остановил упряжку. Сошел с нарт и намотал поводок на руку. Шел, ведя за собой упряжки. Олени нехотя шли за хозяином, вздрагивали, цепляясь друг за друга рогами и сея на ходу помет. Крупы от страха покрывались потом.

– Не трусьте, олешки! – взбодрил окриком хозяин. – Он в капкане. Идите за мной! Я научу вас не бояться волка.

А сам правой рукой держал наизготовку «зауэр». В небольшом овраге что-то чернело. Потом чернота зашевелилась, завыла. Хвостов остановил упряжки и сказал сыновьям, чтобы те держали быков. Налитыми кровью глазами волк бесстрашно смотрел на приближающегося человека. Он поднялся на трех здоровых лапах и изготовился к прыжку. Зверь открыл пасть и рыкнул во всю оставшуюся силу. В этот миг Хвостов, почти не целясь, выстрелил. Пуля еле слышным щелчком вошла в волчье небо. Передние ноги подломились, и он упал на брюхо, подняв к небу заполненную кровью пасть. Хвостов подошел к поверженному зверю и заглянул в стекленеющие глаза. В них угасал свет жизни. Охотник снял капкан с задней лапы и положил на нарту. Потом ухватил зверя и поволок по снегу к упряжке. Струйка крови вытекала из волчьей пасти и оставляла на снегу волнистую линию. Мунси бежала за плывущим по снегу врагом и слизывала красный снег. Олени, увидев поверженного зверя, задрожали, сбились в кучу, прижавшись боками друг к другу.

– Хватит бояться! Он мертв! – кивнул Хвостов оленям. – Будьте умными, как Мунси! Она уж поняла, волк не страшен.

Дети с интересом разглядывали неостывшего волка, заглядывали в окровавленную пасть, трогали пальцами клыки.

– Вот это зубы так зубы! – восхищался Дельсюмяку. – Вцепится в горло оленю, насквозь продырявит.

Хоняку разглядывал лапу с когтями-подушечками.

– А если этой лапой он деранет оленя по боку, наверное, до нутра достанет. Ох, и страшный зверюга! – рассуждал вслух младший.

– Он клыками, когтями, силой, быстротой бега превосходит оленя. Потому для него встреча с волком один на один – неминуемая смерть! – пояснил отец.

– А где у него рана, тятя? – спросил Хоняку.

– Рана во рту! Пуля через пасть вошла в голову.

Мунси, закончив кровяную трапезу, вскочила на нарты и улеглась на оленью шкуру. Хвостов пристыдил хитрую собаку.

– Мунси, ну и бессовестная. Уже успела местечко удобное захватить.

Собака прижала уши от слов хозяина, но место уступать и не думала.

– Ты меня не поняла? Ну-ка фюить с нарт! – и он смахнул ее. – Сначала добычу уложим, а потом сами усядемся, поняла?

Мунси удивленно смотрела на разгневанного хозяина и заискивающе махала хвостом. Мотюмяку расправил на нарте оленью шкуру, сбросил на снег веревку.

– Дети, помогите положить волка!

Он взял его за задние ноги, дети – за передние.

– Раз-два, взяли! – скомандовал отец.

И огромная туша зверя улеглась вдоль нарт, свесив кровоточащую голову носом к полозьям. Снова кровь окрасила снег. Мотюмяку привязал добычу веревкой и рядом с волком уложил лениво зевавшую Мунси, выровнял упряжки:

– Ну с Богом!

Вскоре догнали аргиш. Мотюмяку проехал вдоль обоза, чтобы каюры посмотрели на добычу, и занял место во главе.

Солнце катилось впереди обоза в сторону Дудинского. Воздух прозрачен, небо высокое. Только в северной стороне несколько куцых облаков. Вдали завиднелись кресты Введенской церкви. Хвостов перекрестился. Перекрестились и дети. Крещеные каюры тоже осенили себя.

– Осталось пятнадцать верст, – сказал детям Хвостов. – По хорошему снегу я один на этой шестерке добирался домой за час. С легкой кладью – за час-полтора. А летом по ягелю – дорога тяжелая. Кажется, рукой подать, а часов пять уходит. И сам устанешь вилять по лайдам, по многотравью. И олешки на передние ноги падают. Жалко. Остановишься, олешки отдышатся – и снова в путь.

*

В середине июля Петр вернулся с рыбалки в Дудинское. Сошел с парохода и предложил Киприяну Михайловичу отправить в Енисейск с соленой рыбой Димку Сотникова.

– Пусть едет! – согласился Сотников-старший. – Он у нас пока не занимается залежами. Туда – рыбу, оттуда – товары. При некотором ухарстве, парень внятно осваивает торговое дело! Думаю, скоро станет фартовым приказчиком.

Петр Михайлович поморщился.

– Не знаю, как насчет фарту, но догляду требует! Иногда перебирает в отлучке. И норов жуткий. Сойдется на постоялом дворе с таким же ухарем-приказчиком – и дня три в загуле. Устоять в бражничанье не может. А так хваткий племяш. Скоро и Сидельникова за пояс заткнет.

Киприян Михайлович прищурил правый глаз и выжидающе глянул на брата.

– Конечно, до Алексея Митрофановича ему далеко. Мужик, при ухарстве и вьюновой скользкости, накопил в голове много торговой мудрости. У него в запасе всегда есть задумка, как выпутаться из внезапно возникшей сложности. С ним в наших делах нет сбоев ни зимой, ни летом. А по прошлогодним сетям, так то его бережливость. Хотел, чтобы каждая артель все выжала из невода до последней ячейки. Когда ж невод начнет расползаться, выдаст новые.

Петр сидел за столом напротив брата и не желал соглашаться с ним. Опустил глаза, будто впервые в жизни видел орнамент вышитой скатерти. Киприян Михайлович не первый год чувствовал молчаливую отчужденность брата, недомолвки, скрытность и выжидательность. Между ними вырастала невидимая стена, которую они растили сами. Они уж забыли, когда вот так, вдвоем, встречались за столом и по-мужски говорили о житье-бытье. Киприян Михайлович, как старший, многое прощал брату, не хотел срамить его перед Екатериной и Авдотьей, потому что по-прежнему любил его. Ему казалось, что Петр молод и еще не впитал в себя сложностей не всегда понятной ему жизни. Все решали на ходу, скороговоркой, без радости. А тут Киприян Михайлович узнал о хмельном словоблудии Петра с Марией Николаевной. То, что случалось ранее между младшим братом и Екатериной, замыкалось внутри их огромного дома. А тут Петр выплеснул о своих чувствах гувернантке, человеку, близкому по духу Екатерине. Выплеснул с надеждой, что Мария Николаевна вложит в душу жены старшего брата его неуемную и тайную любовь к ней. Но Екатерина не вспыхнула радостью, услышав давно ей известное. Стало боязно, что Петр рассекретил их отношения. А это бросит тень на ее семейное счастье, на ее любовь к Киприяну. Екатерине казалось, гувернантка недоверчиво воспринимает все, чему радовалась она, а ее глаза светились ехидством и даже злорадством. «Вдруг она воспримет отношение Петра ко мне как обман Киприяна, как блуд, как простую похоть», – переживала Екатерина.