Книга Ученица Калиостро - Далия Трускиновская

— Не могу молчать, душа горит! — воскликнул Терентий громогласно и осекся, никакие слова на язык не приходили.

И какие ж тут слова — это ощущать надо, как вот смотришь на вещь и ощущаешь, что она твоя…

— Так вот, решил я нынче освободиться. Устал я от тебя, брат Терентий, — сказал Маликульмульк и прямо-таки ощутил, как с плеч его соскальзывает и грохается на пол многопудовая тяжесть. — Сколько полтин от меня тебе перепало, а? И за что? Ведь я тебя никогда ни о дровах, ни о стирании пыли не просил, ты сам все это проделывал добровольно. Так что давай прекратим эту комедию и расстанемся добрыми приятелями.

— Это как же? — спросил, растерявшись, кучер. — Да я ли не был вашей милости, как отец родной? Да что б вы без меня?!. Да вы бы пропали! Вот истинный крест — пропали бы!..

— Хватит, братец. Хорош отец родной — первому встречнему про мое жалкое холостое состояние докладывать! Вот тебе последняя полтина и проваливай. Ты, видно, плохо понял, с кем связался, — таков был ответ. — Я человек добрый, да ведь доброта моя — не дойная корова! Вот я потерпел, потерпел твои заботы, а теперь прямо говорю: ты мне не надобен, с интригами своими вместе.

— Грязью зарастете! — взревел Терентий. — По уши! Без меня-то! На полымянке уличной женитесь! Мазурики вас оберут! Под забором помрете!

— Значит, такая судьба, — преспокойно отвечал философ Маликульмульк, и больше от него Терентий ни слова не добился.

Хуже того, его крик привлек внимание кого-то из дворни, и сдается, что женщины. И получаса не прошло, как всесильной няне Кузьминишне донесли, что кучер Терентий окончательно спятил, орет благим матом на Ивана Андреевича и грозится страшными злодействами. Няня Кузьминишна любимцу князя и княгини обычно симпатизировала — да и давно она не доказывала господам своей преданности…

Она позвала к себе комнатных женщин Варвары Васильевны и спросила у них, не замечали ли они за Терентием какого безумия. Фрося, поняв, откуда ветер дует, тут же объявила, что безумие кучера видно всякому, и вот образчик: он, человек женатый, смеет к ней приставать со своими подарками и обещает поселиться с ней вместе, а как же это возможно?! Фросю давно уже беспокоили странные выходки поклонника, и она сразу поняла, что вот шанс от него избавиться навеки, покамест ее собственная репутация не пострадала.

Вечером, докладывая княгине о том, как уложены спать младшие дети и Николенька, Кузьминишна совершила свой праведный донос.

Варвара Васильевна, уже давно подозревавшая правду, тут же вспомнила все подвиги Терентия — и то, как он, слоняясь с княжеской каретой неведомо где, заполучил туда мертвое тело, и историю с чаркой водки, и недавно обнаруженное посягательство на Фросину репутацию. Найти кучера в Риге было несложно — такого, что хорошо знает город, трезвого поведения и в здравом рассудке. Ну, стало быть, будет у Голицыных наемный кучер, так рассудила Варвара Васильевна, привыкшая править домом самостоятельно — Сергей Федорович, будучи то в походах, то при дворе, в ее дела не мешался.

Кучера из местных нашли, привели, представили ее сиятельству, и чуть ли не на следующий день вручены ему были бразды правления каретой.

А Терентия отправили в Зубриловку, к жене и деткам.

Он уезжал ранним утром, сырым и туманным, собравшись в большой спешке — через Ригу проезжало дружественное Голицыным семейство, и была возможность отправить кучера под присмотром до столицы, а там бы уж его встретили предупрежденные письмом надежные люди и сопроводили далее, в деревню. Его довели до «Лондона» и сдали с рук на руки двум дюжим лакеям. Затем его поместили на одной из шести телег обоза. Семейство везло из Европы много всякого добра и боялось доверить его судну — все знали, как утопла в Балтийском море превосходная коллекция драгоценных картин, приобретенная покойной государыней.

И поехал Терентий прочь из жестокого и несправедливого города, сгубившего его лучшие, прекраснейшие мечты о карьере.

Едучи, он кутался в самый простецкий армяк поверх тулупа и бормотал, что недоросль о нем не раз еще пожалеет, но его никто не слушал. И сам он всей душой жалел недоросля, лишенного настоящей заботы — жалел искренне, отсекая все то, что успел натворить, и высвободив из путаницы нелепых обстоятельств только эту скорбную жалость, прочее же отринув навеки. Дождь мелко сеялся над раскисшей дорогой, и жизнь впереди представлялась такой же беспросветной, как тусклое серое небо.

Но всему приходит конец, даже хныканью обиженного кучера. Он вдруг сообразил, что в деревне будет главным героем — кто еще побывал в Риге и Митаве, кто еще жил среди сплошных немцев и перенял у них полтора десятка слов? Его будут звать на все пиры — благо сейчас самое время справлять свадьбы, его будут сажать на почетное место и упрашивать, чтобы рассказал о своих странствиях! Таким образом, изгнание Терентия становилось триумфальным возвращением, он возрадовался и присоединил свой голос к голосу кучера, правившего телегой.

Вместе они исполнили прекрасную песню «Ах, кабы на цветы не морозы», а тут и солнышко выглянуло.

Начиналась новая жизнь — исполненная трудов, да зато вдали от господ, лишенная блеска галунов на ливрее, да зато в обществе жены, за которой не нужно увиваться, как за хитрой Фроськой, всегда она под боком, и подарков никаких не надобно!

* * *

А философ Маликульмульк отправился искать себе жилище. В башне оно, конечно, замечательно, можно любоваться закатами и ощущать себя бог весть кем, вознесенным над грешной землей прямиком в эмпиреи. Да уж придется как-то обойтись без закатов, без горничных ее сиятельства, без поварни, куда можно в любое время заглянуть — и покормят, ни копейки не взяв.

Вон Вольтер в «Кандиде» сказал прямо: надо возделывать свой сад. И это всякому философу урок: надо возделывать в душе свою личную вольность. Возделывать заново. А среди ароматов княжеской поварни такие цветы не растут.

Давид Иероним дал адресок — на Большой Песочной, неподалеку от Мельничной, знакомый русский купец может сдать две комнаты. До замка — не более двух тысяч шагов, четверть часа ходьбы… или уже минут двадцать?.. Ишь, как отъелся философ на княжеских хлебах, уже не побегаешь, шествуешь величественно. Вот с чего начинается старость — с величественности. А ведь всего тридцать три года.

Побывав на Большой Песочной и немного смутившись близостью дома к тому месту, где совершились два убийства, Маликульмульк вернулся в замок. В гостиной его встретила Тараторка.

— Ну что же пиеса? — спросила она. — Успеете написать ее к святкам? Иван Андреич, миленький, постарайтесь! И чтобы для меня непременно была роль! Варвара Васильевна просила!

— Роль будет, — обещал Маликульмульк. — Сыграешь горничную, примерно такую, как Фрося. А называется пьеса «Пирог». Погоди, наконец закажу в «Петербурге» тот самый пирог, какой мне надобен, изучу его — и сяду за работу. И никто мне мешать не станет своими заботами.

— Так вы точно нас покидаете? — Тараторка уставилась на него огромными черными глазами, придав взгляду столько скорби, ну прямо трагическая актриса в роли угнетенной невинности.