Книга Война за справедливость, или Мобилизационные основы социальной системы России - Владимир Макарцев

Сейчас, в наш век бессовестного меркантилизма, когда своя шкура ближе к телу, понять это практически невозможно. Ясно только одно: чтобы преодолеть это почти непреодолимое внутреннее противоречие, нужно было обладать фантастической силой воли и действительно быть настоящим фанатиком, перешедшим на сторону… фельдшера Поназыревского уезда, на сторону не только пролетариата, но и низшего сословия вообще. Графу Л. Н. Толстому, например, это не удалось, хотя он был чрезвычайно близок народу, одевался как мужик, пахал землю, но все равно так и остался барином. Не удалось это и народникам. Но В. И. Ленину это не требовалось, потому что он с юности впитал в себя мораль низшего сословия, в основе которой лежала застарелая ненависть к господам. Для него, как и для крестьян, они все были «на одно лицо: хитрыми врагами», хотя сам он принадлежал культуре высшего сословия. Это во многом объясняет никому непонятную сегодня его «классовую» ненависть, в том числе к интеллигенции и к «буржуям», вообще к богачам, и ту легкость, с которой он готов был лишить их жизни. Примерно так же, как и фельдшер из Костромской глубинки.

Чингис-хану было легче, он уже был победителем, и ему не надо было доказывать свою правоту. На его сторону перешел весь кочевой народ, приняв на себя всю силу его социального права, записанного в Великой Яссе – сборнике не столько законов, сколько традиций, поскольку законами в древности обычно и были традиции.

Наше социальное право нигде не записано, оно живет в каждом из нас, это наша традиция, поэтому мы считаем, что имеем право «казнить или миловать». Не случайно тот самый фельдшер Поназыревского уезда говорил про царя: «Неладно делает, завел войну зря, нужно сменить его или убить». Он, как и многие тысячи других людей, считал, что имеет на это право. Февральская сословно-анархическая революция, издав Приказ № 1, обеспечила это право социальной властью. Но социалистические лидеры Советов не хотели превратить ее в юридическую, не хотели брать ее, потому что тоже принадлежали высшему сословию и жили иллюзиями о капитализме, социализме и демократии, которых в России никогда не было.

Именно об этом не уставал говорить Максимилиан Волошин: «У нас нет ни буржуазии, ни пролетариата, между тем именно у нас борьба между этими несуществующими величинами достигает высшей степени напряженности и ожесточения».[563]

Фантастика! Русский художник и поэт видел, что у нас нет ни буржуазии, ни пролетариата, а современные исследователи, профессиональные ученые этого не замечают. М. А. Волошин видел, но не понимал природу этой борьбы (он родился в семье чиновника VI класса, по-военному, полковника, «его высокопревосходительства»). И до сих пор ее не понимает никто, потому что по-прежнему все живут иллюзиями о капитализме, социализме и демократии, которых в России никогда не было.

А между тем, вся новейшая история страны, начиная с 1991 года, подтверждает правоту Максимилиана Волошина. «Буржуазия» тогда у нас появилась сразу, вдруг, практически из ниоткуда, нигде она не созревала и даже не копила первоначальный капитал, она его попросту захватила у государства. Кооператоры, партноменклатура, комсомольские активисты, чиновники из местной администрации и центрального аппарата, директорский корпус и, конечно, бандиты просто взяли то, что еще недавно было общенародной собственностью. Их право тогда поднялось выше закона и справедливости. Пролетариат же, гегемон, как тогда его иронически называли, вдруг куда-то исчез, даже попыток побороться за власть не было. Шахтеры немного побузили, и все…

Это вполне естественно, если согласиться с тем, что у нас и в начале ХХ века не было ни буржуазии, ни пролетариата, у нас не было ни капитализма, ни социализма. Откуда же им было взяться в конце века? Но борьба-то была, тут уж история неумолима. И с этим не поспоришь. А кто же вел ожесточенную борьбу, кто эти «несуществующие величины»? Ответ простой – сословия.

Завоевав большинство в Советах, большевики приобрели силу низшего сословия, получили его право, которое после Приказа № 1 приобрело новую, высокую стоимость и его социальную власть. В нашем понимании это верхний потенциал (в тот момент их популярность была огромной), умноженный на право (Пв*Пр = Вл). Грубо подставив показатели численности низшего сословия (крестьяне, кустари и ремесленники без пролетариев) в размере 66,7 % от 180 миллионов, получим примерно 105 миллионов (хотя понятно, что нужны еще какие-то показатели, кроме численности). Если даже оценить популярность большевиков как не очень высокую, скажем, на «тройку» из пяти баллов, то все равно показатель их социальной власти (Вл) будет запредельно высоким, особенно по сравнению с такими же гипотетическими показателями привилегированных сословий.

Получив социальную власть в таком объеме, большевики уже не могли не взять власть юридическую, они были буквально обречены на взятие власти, потому что их высокие властные показатели говорят о том, что низшее сословие наградило их своим потенциалом не просто так, а с определенной целью – восстановить социальную справедливость. Это почти как по А. П. Чехову: если ружье повесили на стену в первом акте, в третьем оно должно выстрелить – в этом образе запечатлена вся неумолимость социального факта.

А поскольку в военно-сословном обществе, как мы установили выше, права и обязанности распределяются законом, то без юридической власти восстановление социальной справедливости было невозможно. В этом смысле приход большевиков после того, как они завоевали большинство в Советах, был неизбежен. Это не имеет никого отношения к марксистскому пониманию неизбежности революции в России, поскольку, по нашему убеждению, в стране не было капитализма, а значит, не было и классовой борьбы. Это не имеет никакого отношения и к так называемой теории модернизации с ее «догоняющим развитием». Но это определенно имеет отношение к роковой роли войны, которая стала границей между дюркгеймовской «полезностью» и «бесполезностью» и сделала переворот неизбежным.

Наверное, это не просто понять, и еще тяжелее принять. Неписанное социальное право представляет собой главное препятствие при изучении истории России и ее социальных отношений, потому что его нельзя увидеть, используя известные сегодня «официальные» теории. Но мы-то с вами знаем, что имеем право судить всех и вся, сидя где-нибудь на кухне, у телевизора или в интернете. Значит, такое право у нас есть, значит, оно имеет все признаки вещи в том смысле, который в нее вкладывал Э. Дюркгейм. Просто у этого права нет власти, но ровно до тех пор, пока люди не выйдут на какой-нибудь «майдан», стихийный или организованный с чьей-нибудь помощью. Поэтому его можно увидеть только сквозь призму социальной мобилизации, в основе которой лежат сословные отношения, представляющие собой форму организации военного общества.

Это именно то, что отличает Россию от Запада – энергия наших сословий. В ней наша сила, и в ней, к сожалению, и наша слабость. Как управляемый термоядерный синтез может удерживаться только невидимым магнитным полем, так и она может удерживаться и управляться только с помощью социальной справедливости, возлагающей или снимающей ответственность за исполнение обязанностей. При этом общество, как показывает история, легко переносит неравенство прав, но при условии, что они обременены социальными обязанностями. В этом и кроется загадка пассивности русских людей, загадка их долготерпения – восстание они поднимали, как показывает история, только тогда, когда из общественных отношений уходила социальная справедливость.