Книга Ночь и день - Вирджиния Вульф

— Большое преимущество Хайгейта в том, что весь Лондон как на ладони. По вечерам из моего окна такой восхитительный вид!

Ему очень хотелось, чтобы Кэтрин сама оценила, и она подошла к окну. На улице было уже довольно темно, и сквозь клубящуюся дымку, желтую от электрических фонарей, она попыталась разглядеть кварталы города, раскинувшегося внизу. Как приятно было наблюдать за ней в эту минуту! Когда Кэтрин наконец обернулась, он по-прежнему сидел в кресле.

— Должно быть, уже поздно, — сказала она. — Мне надо идти.

И присела на ручку кресла, поняв вдруг, что возвращаться домой ей совершенно не хочется. Там Уильям, и он наверняка будет ей досаждать и только все испортит: она опять вспомнила их недавнюю ссору.

Ей показалось, что Ральф стал слишком уж холоден, замкнулся в себе. Он смотрел прямо перед собой — наверное, придумывает в продолжение недавнего спора очередной аргумент в пользу свободы личности, решила Кэтрин. Она молчала и ждала и тоже думала о свободе.

— Вы опять победили, — сказал он наконец, но даже не пошевелился.

— Победила? — удивилась она, полагая, что речь идет о споре.

— Как я жалею, что пригласил вас сюда! — произнес он.

— Я не совсем вас поняла.

— Когда вы здесь, все совсем по-другому: я счастлив. Стоите ли вы у окна, говорите ли о свободе. Когда я увидел вас среди всего этого… — Он умолк.

— Вы подумали, какая я заурядная.

— Я пытался так думать. А оказалось, вы еще более необыкновенная.

Приятная волна — и нежелание дать этой волне ходу — боролись в ее сердце. Она скользнула в кресло.

— Я думала, вы меня не любите, — сказала она.

— Видит Бог, я пытался, — ответил он. — Старался видеть вас такой, какая вы есть, без всей этой романтической чепухи. Вот почему я зазвал вас сюда, но стало только хуже. Весь вечер я лишь о вас и думал. И всю жизнь буду думать, наверное.

Его страстная речь смутила Кэтрин, она нахмурилась и сказала строго и серьезно:

— Этого я и опасалась. Ничего хорошего, как видите, не получилось. Посмотрите на меня, Ральф. — Он повиновался. — Уверяю вас, я самая обыкновенная и ничего особенного во мне нет. Красота не в счет, она ничего не значит. На самом деле самые красивые женщины, как правило, самые глупые. Я обычная, прозаичная, самая заурядная, я забочусь об ужине, оплачиваю счета, ведаю расходами в доме, я завожу часы и даже не смотрю в сторону книг.

— Вы забываете… — начал он, но она перебила его:

— Вы приходите, видите меня среди цветов и картин — и думаете, что я таинственная, романтичная и все такое. Поскольку вы человек не слишком искушенный и весьма эмоциональный, то идете домой и придумываете сказку про меня, а теперь не можете расстаться с этим выдуманным образом. По-вашему, это любовь, а на самом деле — иллюзия. Все романтики одинаковы, — добавила она. — Моя матушка всю жизнь выдумывает истории о тех, кто ей нравится. Но если от меня что-то зависит, я бы просила вас не поступать так со мной.

— От вас это не зависит, — сказал он.

— Предупреждаю, это порочный путь.

— Или счастливый.

— Вы скоро увидите, что я не такая, как вы обо мне думаете.

— Может быть. Но я приобрету больше, чем потеряю.

— Если приобретение стоит того.

Какое-то время оба молчали.

— Наверное, каждый в свое время это понимает, — сказал он. — Что, вероятно, ничего больше и нет. Ничего, кроме мечты — кроме наших фантазий.

— Поэтому мы одиноки, — задумчиво произнесла она.

Молчание длилось долго.

— Так когда свадьба? — спросил вдруг он, совершенно другим тоном.

— Не раньше сентября, полагаю. Ее перенесли.

— Значит, вы не будете одинокой, — сказал он. — Судя по тому, что люди говорят, брак — ужасно странная вещь. Говорят, это ни на что не похоже. Может, правду говорят. Я знаю пару таких случаев.

Он надеялся, что она продолжит разговор. Но она не отвечала. Он постарался взять себя в руки и говорил спокойно, почти равнодушно, но ее молчание настораживало. Она сама ни за что не заговорит с ним о Родни, и ее сдержанность не позволяла ему понять, что у нее на душе.

— Думаю, свадьба еще очень не скоро, — сказала она, словно желая внести ясность. — Кто-то у них в конторе заболел, и Уильяму придется его замещать. На самом деле мы решили отложить ее на неопределенное время.

— Представляю, каково ему сейчас. Он сильно переживает? — спросил Ральф.

— У него есть работа, — ответила она. — И еще куча вещей, которые его интересуют… Ой, мне это место знакомо — ну конечно, это же Оксфорд! А как ваш сельский домик?

— Я туда уже не еду.

— Как вы переменчивы! — улыбнулась она.

— Дело не в этом, — отмахнулся он. — Просто я хочу быть там, где я могу видеть вас.

— Наш договор остается в силе, несмотря на то что я тут наговорила? — спросила она.

— Что касается меня, то он останется в силе навсегда, — ответил Ральф.

— Значит, вы будете мечтать, и выдумывать обо мне разное, и в уличной толпе представлять нас всадниками в лесу или беднягами на необитаемом острове?..

— Нет, я буду представлять, как вы даете распоряжения кухарке, оплачиваете счета, ведете учет, показываете старушкам семейные реликвии…

— Так-то лучше, — сказала она. — Завтра с утра можете представить, как я изучаю даты в Национальном биографическом словаре[79].

— И забываете на скамейке сумочку, — добавил Ральф.

Она улыбнулась, но в следующий момент улыбка погасла — то ли ее опечалило это воспоминание, то ли огорчил тон, которым он это сказал. Она бывает рассеянна. И он это видел. Но что еще он видел? Не увидел ли он самого потаенного, так глубоко запрятанного, что даже одна мысль, что кто-то может это увидеть, заставила ее похолодеть? Ее улыбка погасла — в первый миг казалось, она хочет что-то сказать, но она промолчала, лишь посмотрела на него долгим взглядом, вложив в этот взгляд все то, о чем не смела спросить, потом отвернулась и пожелала ему доброй ночи.

Глава XXVIII

Подобно последнему музыкальному аккорду, ощущение присутствия Кэтрин медленно таяло в комнате, где в одиночестве сидел Денем. Музыка отзвучала, оставив лишь затухающий мелодический след. Он напрягся, пытаясь расслышать последние тающие звуки, и какое-то время нежился в волнах воспоминаний, но это убаюкивающее ощущение прошло, и он принялся мерить шагами комнату в такой тоске по исчезнувшей мелодии, словно в его жизни не осталось других желаний. Она ушла, ничего не сказав ему на прощанье, перед ним вдруг развезлась пропасть, в которую канула вся его жизнь, — разбилась о скалы — развеялась прахом. Боль от страдания была почти физической: он побледнел, его колотил озноб, он обессилел, словно после тяжелой физической работы. Наконец Денем бросился в кресло напротив того, в котором сидела она, и стал глядеть на часы, машинально отмечая, как она уходит все дальше и дальше от него, вот она уже дома и сейчас, конечно, снова с Родни. Но он еще не в силах был этого осознать — как не замечал ничего вокруг себя: жажда видеть ее смешала все его эмоции, взбила в пену, в туман из неясных ощущений. В этом тумане он утратил контроль над реальностью и чувствовал себя удивительно далеким от всего, даже от окружающих его материальных объектов вроде стены или окна. Будущее — теперь, когда он наконец постиг всю силу своей страсти, — пугало его.