Книга Уйди во тьму - Уильям Стайрон

Эдвард пригладил сноп серо-стальных волос, глядя на Лофтиса сморщившись, с неприязнью расиста, старающегося быть приемлемым.

— Когда я был гражданским, знал в Нью-Йорке евреев, занятых угольным бизнесом, они были такие приятные, как…

Лофтис был раздражен, ему все наскучило, и он хотел сказать что-то уничтожающее, но у него хватило храбрости лишь на то, чтобы приложить палец к губам, пробормотать:

— Только не волнуйтесь, не волнуйтесь вы, — и, загадочно, как он надеялся, подмигнув, удалиться. Стакан его был пуст.

Он обнаружил Пейтон и Гарри, стоявших с Элен. Фотограф был нервным маленьким человечком с глазами несправедливо побитой собаки. Свет никуда не годится, пожаловался он, но раз клиент хочет неофициальную фотографию — так он постарается. Он поставил Лофтиса между Элен и Пейтон так, что они уютно стояли вместе.

— А теперь, — сказал он, — стойте, пожалуйста, спокойно.

И, передвинув их, поправил линзы и пластинки, а гости стояли полукругом и делали замечания.

— Улыбнитесь, пожалуйста.

— Я стараюсь, чтобы было как можно лучше, — тихо хихикнула Пейтон.

Ее талия под рукой Лофтиса была мягкая, теплая, а вот запястье Гарри, до которого он тоже дотронулся, было волосатое и явно мешало.

— Улыбнитесь.

— Эй, Милт, улыбнись, как в тот день, когда ты связал Джин Сэрезен, — крикнул Монк Юрти.

Все рассмеялись.

— Улыбнитесь шире, пожалуйста. Миссис Лофтис, приподнимите, пожалуйста, подбородок. То, что надо.

Вспышка света, еще одна, еще — съемка окончена, и гости побрели назад, к столу, где стоял пунш, жужжа как мухи над розовой скатертью, уже мокрой от шампанского. И шампанского принесли еще, чтобы отмечать свадьбу. Официанты тщательно следили за этим. Каждые пять минут они, улыбаясь, появлялись с нагруженными подносами. После второго бокала Элен отказалась от предложения, а Лофтис, обняв ее за талию, сказал:

— Вы не возражаете, если я еще выпью?

И она улыбнулась и, осторожно проведя по его подбородку ногтем, сказала:

— В такой день, дорогой, что угодно. У меня наверху полно Бром-Зельцера.

За десять минут он выпил три бокала, с благодарностью и неблагоразумием принимая предлагаемое цветными парнями, помня, что надо хорошо их отблагодарить; вскоре он услышал, что разговаривает с Пейтон и с Гарри, — говорит быстро, по-отечески и с любовью. Держа Пейтон за руку он говорил невообразимо галантные вещи. Воздух был насыщен молодостью — по крайней мере частицей ее, — как и музыкой или фривольным серебристым светом, и Лофтис чувствовал себя молодым и вновь полным своеобразного алчного задора.

— Не волнуйся ни о чем, — говорил он Гарри, сжимая пальцы Пейтон, — она в точности как ее мать. Настанет время, когда ты просто не сумеешь понять, как ты мог подцепить такое переменчивое существо, — они, знаешь ли, вечно разглядывают все, что в брюках, — но не волнуйся. Ты заглянешь в эти большие карие глаза, и она посмеется над тобой — ну и что ты станешь делать? Смотри на меня: эти женщины по фамилии Лофтис превращают тебя в беспомощное существо…

— Ох, зайка…

— Милтон… — рассмеялась Элен.

— Нет, я это серьезно, Гарри, — сказал он поверх бокала, — я действительно так думаю. Это идет по фамильной линии Пейтон. А это, видишь ли, семейка вояк. Надо внимательно следить за ними, как ты следил бы за какими-нибудь старшими сержантами. Взять хотя бы старшего сержанта, который был у меня на прошлой войне, когда я проходил подготовку. Тот малый мог вести себя так подло, как ему хотелось, и в то же время было в нем что-то мягкое и… право, милое. Это был ирландец по имени Макнамара…

И Лофтис отклонился — он это понимал — на что-то ненужное, пожалуй, глупое. Он начал проводить параллель, а закончил высокопарной речью, чтобы произвести впечатление на Гарри. В военное время всегда такое происходит. Надо оправдывать свои надежды, романтизировать — пусть немного. Но лицо Гарри под влиянием шипучего шампанского казалось Лофтису напряженно-внимательным, — это было, безусловно, лицо еврея, смуглое и почти красивое. Глаза его, казалось, редко осуждали и не могли выражать фальшивую жалость. Было в них глубокое, странно терпеливое ожидание, которое, вероятно, объяснялось главным образом просто желанием помочь. Благодаря этому выражению лица, а отчасти благодаря шампанскому Лофтис обнаружил, что ему все больше и больше нравится этот молодой человек, но ему казалось также, что Гарри видит всю подноготную его россказней, поэтому он вернулся к главному:

— Словом, Гарри, мальчик мой, запомни, что я говорю, потому что я это знаю. Они не смогут долго не давать тебе ходу. Да они на самом деле и не хотят. Это все игра, как у старшего сержанта. Они до смерти полюбят тебя, дай им только шанс. Полюбят, как милого маленького ребеночка… — И он поцеловал Пейтон в щеку.

Было ясно, что он не попадает в точку, что неуклюже пытается по-хорошему развеселить их — а почему, он и сам не мог бы объяснить, — и полностью проваливается. В ходе своих разглагольствований он сказал что-то не то. На лице Гарри была признательная, любезная ухмылка, а вот улыбки на лицах Пейтон и Элен — он скорее почувствовал это, чем увидел, — казалось, были наклеены и скрывали напряженный, идущий изнутри укор.

— Ох, папа, — произнесла Пейтон довольно раздраженно, как он почувствовал, и, отобрав у него руку, быстро глотнула шампанского.

— Ваш тесть иногда заходит слишком далеко, — прошептала Гарри Элен, с лица которой не сходила укоризненная улыбка.

Лофтис пытался найти слова, чтобы исправить впечатление — хоть что-то, чтобы ликвидировать неловкость, — но тут к ним подошли сестры Эббот, такие схожие, точно у них одно лицо. Одной было восемнадцать, другой — девятнадцать, обе держались очень прямо и шли легко, у обеих были светлые, цвета масла волосы, которые, как у пажей, висели вдоль щек, и они со своей прямой спиной и грацией травинок походили на двух канареек.

— Мы так славно провели время, — хором сказали они.

— Что ж вы так рано уходите? — сказала Пейтон. — Ох, Эвелин, Джин!

— Нам же надо возвращаться в Чэпел-Хилл, — сказала та, что стояла слева, — экзамены. Ты же знаешь, каково это.

Пейтон поцеловала обеих. Все попрощались, и они ушли под ручку. Лофтис был благодарен им за передышку, но когда он снова повернулся к своей семье, то увидел лишь застывшие улыбки и почти скандальное молчание. Что такое, черт возьми, он сказал? В зале стоял шум. Обряд был весной события — она окончилась; это была сплошная невинность, увядшая, как апрель. Затем было лето — сезон, когда царит беспечность, легко завязываются знакомства, первый порыв веселья, который пережили гости (имея в виду алкоголь), словно двигаясь в туманном августовском свете. А теперь в приеме наступило начало осени, и если закрыть глаза, то услышишь ее звуки: разнузданный, пронзительный, пустой смех женщин, мужские голоса, почему-то вдруг невероятно громкие и хриплые, как треск сухих листьев. Так все собравшиеся движутся к холодной зиме и окончательному оцепенению и угасанию.