Книга Тайна прикосновения - Александр Соколов

Серёжка, старший брат Славы, к тому времени окончил строительный институт и, не переставая пьянствовать, поступил (и окончил!) в институт имени М.Тореза в Москве, его способности к языкам были потрясающими. Это была удивительно светлая голова с феноменальной памятью, но он тоже кодировался и снова срывался, оказываясь в больнице.

Но вот он завёл семью, родился ребёнок. Несколько лет Сергей не брал спиртного в рот, работал в солидной фирме, летал в командировки по всему миру.

Зина не могла нарадоваться. Серёжа сделал евроремонт в квартире, снабжал всех деньгами, отцу исправно приносил выпить, и тот пребывал всё время в двух состояниях: пил, потом спал, много курил. Изредка, один раз в два дня, кушал.

Однажды друг по институту в Москве приехал в гости, уговорил выпить «пятьдесят капель». После недельного запоя Сергей оказался в больнице и умер, прожив всего тридцать два года.

Через несколько лет писаного красавца Славу-старшего, бывшего лётчика, нашли мёртвым в подъезде дома на Куцыгина. Он скончался в пятьдесят лет от переизбытка алкоголя в организме.

Бедная моя тётя Зина! Постарела и улыбаться почти перестала, жизнь шла к завершающему кругу, а она осталась одна со стареющим алкоголиком Володей, которого не брали ни водка, ни болезни. Я всегда удивлялся живучести его организма. Он не переставал пить никогда, а ведь ему было за семьдесят! Он немножко высох от постоянного обезвоживания организма, но небольшой животик оставался. Он облысел, только над ушами торчали клочки седых волос, и на фоне блестящего черепа выделялся посиневший, с красными прожилками нос. Если мы сталкивались с ним в коридоре, он останавливался, с минуту смотрел на меня удивлёнными глазами и неизменно говорил: «О! Лётчик! Санёк, бутылку припёр? Нет? Дык какой же ты лётчик?»

Зиночка ушла из жизни в девяносто четвёртом, мама сидела у её постели до последней минуты. Володя пустил слезу и тут же принялся пить водку.

Сам он умер после того, как пьяный упал и сломал шейку бедра. Умирал в больнице долго и мучительно, и здесь мама делала для младшего брата всё, что могла. Старый алкоголик, бывший разведчик и секретарь райкома, безусловно, был главным виновником гибели своей семьи, но ушёл последним, и его схоронили рядом с Зиночкой, золотой души которой он просто не замечал, когда был жив.

Маме исполнилось восемьдесят, и она оставалась одна, мы все вместе решили, что ей лучше жить у дочери, в Питере, в её однокомнатной квартире. Оля никогда не была замужем, у неё не было детей, да и в трудные девяностые она нуждалась в поддержке — пенсия у мамы, как у участника войны, была приличная.

Мой брат Борис в это время тоже попал в патовую ситуацию, и я отправился в Питер с целью не столько посоветовать ему что-то, сколько поддержать его, подумать вместе, прежде чем он сделает окончательный выбор. Ведь каких-то несколько лет тому назад и предположить было невозможно, чтобы вот так запросто поехать за границу!

Около двух лет назад его жена Светлана решила съездить с детьми в Канаду, в Монреаль, к своей младшей сестре, которая уже давно жила там и постоянно приглашала её в гости. Прошёл месяц пребывания их в Канаде. Светлана позвонила мужу и стала рассказывать, что им понравилось жить в Монреале, дети не хотят возвращаться и они с сестрой уже определили их в школу. Пусть лучше он думает о том, как приехать к ним. Боре не хотелось покидать Питер и жить за границей: у него были творческие планы, он планировал печататься в ленинградских издательствах, и поэтому разлука с семьёй затянулась.

Так или иначе, но брат выехал в Канаду, а мама переехала к сестре в Питер. Теперь вместо Воронежа, где у меня никого не осталось, я стал регулярно ездить в Питер, а мама приезжала ко мне в Минск.

Мама, конечно же, постарела, как-то высохла, стала больше припадать на больную ногу. Но она держалась, её глаза по-прежнему излучали свет жизнелюбия, и мне оставалось удивляться её памяти, хорошо поставленной, ясной речи… Вот только зрение и слух подводили её.

Окончилось столетие, и наша жизнь вошла в колею нового тысячелетия. Я давно уволился из армии и с перерывами летал в коммерческой авиации в Африке. В две тысячи четвёртом году я оказался на Шри-Ланке. Мы возили из Коломбо в Карачи шестнадцать тонн травы слабого наркотического свойства. Местные называли её «пан», а в справочниках она числилась как «битер-лайф». Из Карачи в Дубай нам загружали кожу и мануфактуру, а из Дубая в Индию мы везли бытовую технику, затем возвращались в Коломбо. Бывали рейсы и на Мальдивы.

Мы жили на западном побережье Цейлона, в местечке Негомбо, в тридцати километрах от столицы, в современном, только что отстроенном двухэтажном отеле «Рани». В январе из-за неисправности у нас получилась пауза в полётах. Мы купались в океане, а по вечерам пили холодное пиво — столбик термометра ниже тридцати градусов не опускался.

Вечером жара спала, я решил поужинать и пристроился за один из столиков ресторана в отеле. Неожиданно зазвонил телефон, и я услышал голос жены. Обычно я звонил сам, потому что звонки из Минска обходятся дорого.

— Алло! Саш… у нас несчастье…

— Что? Что такое? Что стряслось?

— Ты только не волнуйся, хорошо? А то ведь тебе летать!

— Да говори же, чёрт побери! — сорвался я, потому что колени мои стали дрожать.

— У Бори несчастье. умер его сын, Кирилл.

— Как умер? Что случилось?

— Ничего не знаю. Сказали — несчастный случай.

Больше я ничего не мог добиться. Я заказал себе бутылку виски в номер и заперся там. Разговаривать с ребятами не хотелось. Я строил догадки одну за другой. Может, сбила машина?

И только когда я вернулся в Минск, брат при встрече рассказал всё. В лютый мороз его сын сел у дерева на берегу реки Святого Лаврентия, прислонился к мощному стволу спиной и, глядя на встающее солнце на востоке, выстрелил себе в висок. Парню было двадцать шесть лет. Я храню его прощальное письмо, адресованное мне. В нём он вспоминает своё детство и свой приезд ко мне в Минск, и ни слова о своих проблемах, ни малейшего намёка о трудностях, свалившихся на его голову, — только слова прощания и извинения за причиненные переживания.

Тайну собственного протеста, свой крик души по поводу несовершенства жизни Кирилл унёс с собой, заставив родителей мучительно искать причины и объяснения его поступка. Но что они могли понять? Ведь их сын жил своей, взрослой жизнью, и у него могли возникнуть проблемы, которыми он не захотел поделиться с отцом.

Несомненно одно: в своих разговорах он высказывал мысли о том, что хотел бы вернуться в Питер и жить среди своих, русских людей. Вот почему его лицо в момент прощания с жизнью смотрело на восток.

В своём номере я допил бутылку и уснул под утро, и сон мой был более чем странный. Я слышал какие-то голоса, сначала отказываясь понимать их, потом прислушиваясь и боясь упустить что-то из сказанного — уж больно они были невнятны. Один мужской голос говорил другому:

— Полукас, а здесь прохладненько. Только у меня голос иногда пропадает из-за кондиционера.