Книга Изменники родины - Лиля Энден

Когда Маруся и Лена отошли от Липни километра три, их обгнал на велосипеде Виктор Щеминский.

— Привет начальству! — крикнул он, придерживая велосипед. — Куда это вы собрались? В Столярово?

— А куда же еще? Ко мне домой!. - отозвалась Маруся.

— Чего же это вы пехтурой? Есть же машина в Крайсландвирте, и лошади есть!..

— Витя! Да разве в такую погоду ездят на машинах? — сказала Лена.

— Так вы ради прогулки? Тогда понятно!..

Виктор еще с полкилометра ехал рядом с ними, обмениваясь короткими фразами, и только когда ему пришлось свернуть в сторону, на другую дорогу, он нажал на педали и помчался вперед.

— А мне Витьку жаль! — задумчиво проговорила Маруся. — Хотя он был и беспутный, а, все-таки, неплохой парень, а теперь, в Лисенковской полиции, сделался окончательной дрянью…

Лена молча кивнула головой, но потом возразила:

— Но ведь он помогал освободить Евдокию Николаевну и Вуликеса тоже…

— Ну, еще бы ему не помочь освободить Евдокию Николаевну! — воскликнула Маруся. — Сколько она с ним в школе возилась! Он был ее любимец и ее горе! А за Вуликеса он золото взял!..

А Витька тем временем крутил педали своего велосипеда и ворчал про себя, вспоминая недавних попутчиц:

— Черт их знает, чего они такие красивые! Обе ведь бабы, не девки… Одна Сергеечева жена, другая Эрвинова любовница… И ничто их не берет — ни мужья, ни война, ни голодовки… Цветут как майские розы! А моя Зинка куда моложе их, а совсем драной кошкой сделалась… Скоро станет хуже Шурки-покойницы…

И невдомек ему было, что настоящая любовь всякого человека, особенно женщину, всегда красит, а страх и слезы — уродуют… Не понимал он, что Зина после страшной ночи, когда он ослепил и убил Шурку, стала его смертельно бояться, и этот страх за полгода супружества иссушил и обесцветил ее красоту.

* * *

Раньше, чем пойти домой, Маруся повела Лену по обширному Столяровскому хозяйству.

Они осмотрели конюшню, коровник, свинарник, птичник, огород, фруктовый сад, маленький маслозаводик, потом отправились на поля.

Всходы везде были прекрасные — густые, ровные, дружные: для Столяровских показательных полей не жалели ни семян, ни удобрений, ни машин, ни рабочих рук.

Маруся все показывала и обо всем рассказывала, как хозяйка, и рассуждала с видом знатока о пахоте, севообороте и других земледельческих делах.

— Ты уже, кажется, настоящим агрономом сделалась! — заметила Лена.

— А неужели ж — как в Липне говорится!.. Не хуже тебя, голубушка!.. У тебя — задыпанный наш липнинский техникум, а у меня — практика!..

— У Эрвина научилась премудрости?

— Яволь!.. Он очень хороший хозяин; у него в Германии прекрасная ферма.

— А знаешь, в Липне длинные языки говорят, что ты за Эрвина замуж вышла?..

Маруся сразу стала серьезной.

— Ну, «замуж» — это, положим, ерунда: во-первых, немцы не имеют права жениться на русских, у них это каким-то дурацким законом запрещено, тем более, что Эрвин — офицер… А, во-вторых, у него есть «ферлобте брауд», очень славная и хорошенькая…

— А ты ее разве видела?

— У него более десятка ее карточек, и все с трогательными надписями… Ее зовут Ханнелоре, они уже четыре года обручены…

Маруся слегка призадумалась, потом весело тряхнула головой, сверкнула глазами и рассмеялась.

— А ведь Ханнелоре-то в Германии, а Германия далеко, а здесь у него — Мария!..

— Значит, все-таки, это правда?

— А что?… «Ганц эгаль криг»!.. ты, небось, бургомистра на себе женила, а мне чего же отставать?… Мне подымай выше — зондерфюрера!..

Несколько минут подруги шли молча по узкой, заросшей травой дорожке между ржаным полем и клеверищем.

— А знаешь, Лена, шутки в сторону! — неожиданно горячо и серьезно заговорила Маруся. — Пускай существует на свете Ханнелоре, пускай существуют всякие там идиотские арийские законы — а я его люблю!.. Раньше я со многими дурачилась, и многих дурачила… И влюблялась, и в меня влюблялись — и все это была одна дурь!.. А его люблю!.. И знаю теперь, что можно любить по-настоящему, как в романах пишется, как любит, вероятно, на тысячу один человек!.. И знаю, что он стоит любви!.. Вот ты говорила, что я стала красивая? Верно — теперь я красивая!.. А какая я была, когда мама погибла — ты же помнишь?… Беленькими-то нас каждый полюбит, а вот черненькими… Я была хуже головешки, горелая, мокрая, грязная, черти могли перепугаться — а Эрвин как раз тогда сумел меня любить!.. И за то, что он меня тогда, страшилу страшную, шинелью укручивал и кофеем поил — люблю его! И буду любить, пока он со мной!.. А расстанемся — не упрекну, не приревную!.. Всего доброго, всего самого лучшего пожелаю ему и его Ханнелоре!.. Она милая, она его любит, и он ее тоже… Но пока он со мной, я не стану от своего счастья отказываться!.. Оно слишком редко на свете встречается…

Они подходили к небольшому, новенькому дому, построенному в тени высоких лип и окруженному кустами роз и жасмина.

— А вот и «Штаасгут Штольярово»! Милости просим! И сам хозяин нас встречает!..

Эрвин стоял на крыльце, как всегда, веселый, приветливый, красивый; он встретил подруг своим неподражаемым «драстутье» и первой, как гостье, пожал руку Лене и пригласил ее в дом, но Лена заметила взгляд, которым он поверх ее головы обменялся с Марусей, ласковый, теплый взгляд, в котором светилась такая любовь, что у Лены исчезли все сомнения в Марусиной правоте: да, Эрвин заслуживает любви и сам любить умеет!

Этой любовью дышала вся обстановка дома, каждая мелочь: и лежавшие на столе вперемежку русские и немецкие книги, и Эрвиновы носки на подоконнике, из которых один был заштопан, а в другом еще торчала иголка с ниткой, и карандашный портрет Маруси, сделанный рукой Эрвина; на этом портрете хромала перспектива, неправильно было освещение, но сходство было удивительное и хороша была Маруся на портрете, как сказочная царевна — видимо, такова она была в глазах художника.

— Я вчера Эрвина без ужина оставила, а сегодня без завтрака: проторчала в Липне… Надо хоть обед сварить… Ты поможешь нерадивой хозяйке, Аленушка?

И Маруся, подвязав хорошенький пестрый передник, отправилась вместе с подругой на кухню заниматься хозяйством.

— Я ведь здесь на все руки: дольмечерин инд виртшафтсфюрерин, сам и пашет, и орет, сам и песенки поет, — продолжала она болтать, быстро очищая картошку. — А знаешь, ведь Эрвин был на Украине, его оттуда не отпускали, а он все-таки добился, чтобы его опять назначили в Липню!..

— Ради тебя?

Маруся вспыхнула, улыбнулась и чуть заметно кивнула головой; в эту минуту на плите что-то закипело, и она бросилась снимать крышку.

— Кстати, ты не знаешь, где находится город Шариков? — спросила она, снова усаживаясь за картошку.