Книга Последний мужчина - Михаил Сергеев

— Ну и что? — Новосёлов прищурился. — Фобия какая-то. И кто злодей?

— Фобия дальше. — Сергей посмотрел другу в глаза. — Боюсь я одного… Однажды мне привидится, что защитник мой устал… отвернулся и побрёл своей дорогой. — Он опустил голову и хрустнул пальцами. — Вот настоящий ужас! Всем ужасам ужас! — И, помолчав, добавил: — А злодей-то — я.

— А женщины? — гость поудобнее устроился в кресле. — Роль не преувеличиваешь?

— Преувеличивают феминистки. Или ты о Рихтере?

— Да нет, о них. Не помянул. Боишься, не простят?

— Слово-то какое прилепил. Да нет, помянул. Невнимателен. Хотя мне без разницы. Пока не трогают чужие души, пусть борются… за мифические права. Честно говоря, хотят равную оплату и такие же должности в парламентах. А дальше мазохизм. Отказ от помощи поднести чемодан до однополых браков, где глава — женщина. Бред. Подозреваю материальный интерec лидеров. Новое вряд ли что придумано. А истина на ладони: не сподобил Творец женщину быть равной. Не сподобил. — И, сморщив лоб от необходимости обсуждать столь пустую, по его мнению, тему, махнул рукой: — Где Гёте, Достоевские, Шиллеры в юбках? Где композиторы, чья музыка звучит или хотя бы стонет? Да пусть как Вагнер! Как Скрябин! Где Рафаэли, Леонардо, наконец, Дали в облике женском? Нет. И быть не может. А ведь сочинять и писать не запрещали. Носить мужскую одежду — да. Воевать тоже. А ваять — нет. Пусто, аж в ушах звенит. И понятно — лишь ребро, осколок мужчины. Взбунтовавшийся. Ну, так это проходили… и ангелы бунтовали.

— И причину знаешь?

— Всем известна. В Библии ни одного лишнего слова: «Да убоится жена мужа…». И как только «не убоится», сразу кровь и слёзы, кровь и слёзы. Именно эти слова написаны на знаменах феминисток. Да, да, на знаменах! Где какая заварушка — обязательно сыщется Орлеанская дева, Гиппиус со своими кульбитами или Жорж Саид с Фанни Каплан за дымящим револьвером. А кровушка эта будет ох как горяча в двадцать первом. Но уже не протрезвит. Некого будет.

— Ну прямо рушишь мечты…

— Не всех. Мне знакомы женщины, которым известна великая роль этой половины мира.

— Эх, Серж… женщины! — Новосёлов с каким-то сожалением хлопнул по коленке. — О театре в книге много, но я особо не разбираюсь. Бываю редко.

— Это не важно. Пьесы-ответ, пьесы-требования знала бы вся страна. Их просто не было. Понимаешь, для фильма прежде всего нужны деньги. Для пьесы — совесть.

Неожиданно друг рассмеялся:

— Чуть не забыл! Неделю назад был в бассейне. Держу, так сказать, в тонусе.

Смотрю, одна девка, лет двадцати пяти, плывёт, да так стильно, аж позавидовал. Обогнала несколько раз. А дорожки узкие, в общем, некомфортно, когда народу много. Короче, выныриваю у бортика, а там она и мужик рядом. Тот у неё спрашивает: «Вы что, девушка, плавать приходите?»

Девка очки на лоб подняла и удивлённо так отвечает: «А зачем ещё сюда ходят?»

«Да за мужчинами. Как и в фитнес. Или хотите остаться бездетной пловчихой в пятьдесят? Тогда вон на те дорожки, к спортсменам».

Девка ему: «Хам!»

И нырь под воду. Я чуть не утонул со смеху!

Он потянулся к розетке с оливами.

— А чего дался тебе этот Чехов? Живи да живи. Нехай ставять, как говорят «незалежные».

— Ага. Вот даже на что обратил внимание. — Сергей пододвинул розетку к себе. — Понимаешь, такие, как он, и размякшие последователи — отцы нашей безнадёги. Вот тебе сколько лет? Ты помнишь годы перед развалом? А раньше? То не Сталин ушёл, а прежнее тогда вернулось. Сейчас двадцать первый век, а оно, могу поспорить, не исчезло. Вот это чувство и началось с Чехова. А теперь вспомни слова старушки про сто лет, за которые ничего не изменилось. Так же и сцена. И как смешны митинги на Манежной. Молодёжь ещё в начале пути. Смеяться над собой будет потом, а лет через пятьдесят шамкать те же слова.

— Кстати о ней, — хозяин оживился. — Ищу как-то в поисковике фламандцев. Вижу вопрос на форуме: «Хочу понять, кто такие художники-фламандцы? Посмотрел на карте, страны Фламанд нету». Я уже сползать начал, готов покатиться. Тут другой ему отвечает: «Это те, которые флАмастерами рисуют. Возьми карту, фломастер и обозначь, где хочешь!» Не, молодёжь у нас с юмором. Это не «комеди клаб» с тусовкой, что выше трусов не смотрят. Она, конечно, против однополярного мира, но не против одностороннего юмора — генитального.

Сергей вышел и через минуту вернулся с открытой книгой в руках.

— Вот. «Пишите! Обязательно пишите!» — указывал Гоголь в письмах почти всем, кто пробовал себя в литературе. — «Вторая вещь гораздо лучше первой. И, поверьте, третья будет ещё лучше!»

Почему говорил он так? Буквально заставлял иных. Да потому что назначение литературы Гоголь, совесть России, понимал совершенно по-иному, нежели Антон Павлович, который призывал сразу по рождении ребёнка пороть его со словами: «Не пиши! Не пиши!» А у Гоголя сердце разрывалось от невозможности достучаться в одиночку. Что лишь с десяток человек на Руси делают людей лучше. Пожалуй, и письма писал с единственной целью. Но главную возможность определял точно — литература! Которую, однако, можно пользовать, не понимая, что она такое. К примеру, обращать внимание на стиль и красоту слога. То же самое в театре, живописи. И в жизни.

Он захлопнул книгу.

— Гоголь и Достоевский последние, у кого главное — цель написания, а не способ! Даже «Война и мир» отдаёт предпочтение ещё способу, и лишь позднее Толстой исправляется, но тут же замечает: «Художник никогда не должен ставить мастерство своей целью… Он должен думать о правилах такого мастерства не более, чем думает о правилах механики человек при ходьбе». Главенство назначения в прозе настолько неприятно размякшей и разнеженной интеллигенции, что она открыто предпочитает «способ». Ей подайте лирику, неотягощённую красоту и жизнерадостность, на худой конец — спокойствие. И обязательно правильный стиль! Короче, не трогайте струны совести, дайте жить наслаждаясь. Незамысловатость «размякшая» всадила и в народ. Этим и пронизано большинство изданий. И пусть существуют, и увлекают, но не заполняют. Для того живут другие авторы и книги. С другим сердцем. — Сергей, помолчав немного, продолжил:

— Так вот, у Антон Павловича — лишь «способ». Максимальное использование таланта изложения. Уже напрочь отсутствует дух. То единственное, что движет или должно двигать человека. Цель хотя и есть, но уже проста — отражение жизни. Путевые заметки. Талантливые, но заметки. Вполне доступный жанр любому, желающему печатлеть увиденное. Но отражать видимое — задача не творческая. Этим с успехом занимался, к примеру, Рубенс, достигший в ремесле высочайшего мастерства. Такой же незамысловатый и «безобидный» путь. От духа, что становилось неинтересным, к просто изложению бытия. От изложения к описанию эпатажных сторон жизни. Но и это приедается и не приносит уже денег. А значит, к одиозно-мерзким «подглядкам» и откровенному мазохизму. По наклонной — в воронку.

С таких всё и пошло. Умиляет «разнеженных» и теперь. Сначала. Заканчивают в яме. А ты спрашиваешь: чего дался мне этот Чехов? Да детей жалко!