Книга Домой возврата нет - Томас Вулф

— Ну вот, пожалуй, и все. Больше я, кажется, ничего не знаю. Да ладно, об этом после еще потолкуем. Я, главное, хочу знать, как ты. Ты тут сам, часом, не тронулся? От твоих последних писем мне что-то стало не по себе.

Они так обрадовались друг другу, так им не терпелось поговорить, что оба все еще стояли у дверей. Но сейчас, когда Рэнди с ходу задел больное место, Джордж вздрогнул и, не отвечая, взволнованно зашагал взад-вперед по комнате.

Рэнди заметил, что вид у друга усталый. Глаза воспаленные, — наверно, недосыпает, небритое лицо кажется измученным. На старом халате не уцелело ни одной пуговицы, пояс-шнур тоже исчез, и Джордж подпоясался старым потрепанным галстуком. И в таком своеобразном одеянии лишь казался еще более усталым и изможденным. Он шагал по комнате и мучительно морщился — видно было, что нервы у него натянуты, — а когда вскидывал глаза, Рэнди читал в них страх.

Внезапно он остановился, мрачно стиснул зубы и, в упор глядя на Рэнди, спросил:

— Ладно, выкладывай! Так что они там говорят?

— Кто? Кто что говорит?

— Наши, в Либия-хилле. Ты ведь это имел в виду, верно? Они же мне писали и говорили всякое прямо в лицо, так можно представить, что говорят у меня за спиной. Выкладывай, и покончим с этим. Так что же они говорят?

— Ну, не знаю, по-моему, ничего они не говорят, — сказал Рэнди. — Сперва-то чего только не говорили… да то же самое, что тебе писали. Но с тех пор, как банк прекратил платежи, я, кажется, твоего имени ни разу и не слыхал. У них теперь заботы посерьезней.

Джордж сперва явно не поверил, потом его отпустило. С минуту он молчал, уставясь в пол. Но чувство облегчения целительным бальзамом разлилось по его взбаламученной душе, и он поднял глаза, широко улыбнулся другу и тут, наконец-то заметив, что Рэнди все еще стоит у самого порога, вспомнил о своих обязанностях хозяина.

— Господи, Рэнди, до чего ж я тебе рад! — вырвалось у него из глубины души. — Прямо в себя прийти не могу! Садись! Ты что, не можешь найти стул? А в самом деле, черт возьми, куда у меня запропастились стулья?

С этими словами он подошел к стулу, на котором громоздились рукописи и книги, не задумываясь, сбросил их на пол и двинул стул через всю комнату к Рэнди.

И начал извиняться — вот, мол, в комнате такой холод, и звонок, мол, застал его еще в постели, пускай Рэнди пока не снимает пальто — чуть погодя станет потеплей. Потом исчез за дверью, чем-то там загремел, с шумом отвернул кран и вернулся с полным кофейником воды. Воду он вылил в трубу радиатора под окном. Покончив с этим, опустился на четвереньки, пригнулся, заглянул куда-то вниз, затем чиркнул спичкой и повернул какой-то вентиль. Громко вспыхнуло пламя, и очень скоро в трубах зашумела и забулькала вода.

— Газовое отопление, — сказал Джордж, неуклюже поднимаясь. — Это здесь хуже всего, когда подолгу сижу работаю, у меня голова разбаливается.

Рэнди тем временем огляделся. Комната — верней, две большие комнаты, но скользящие двери между ними сейчас были раздвинуты, — казалась огромной, точно сарай. Окна с одной стороны выходили на улицу, с другой, за унылыми оградами каких-то задворок, виднелся еще ряд домов. И все в этих стенах было какое-то отжившее, ясно чувствовалось: кто-то провел здесь весь свой век и что-то кончилось здесь бесповоротно, возврата нет и не будет. И дело не только в том, какой тут беспорядок, — повсюду раскиданы книги, громоздятся кипы рукописей, валяются носки, рубашки, воротнички, старые башмаки, скомканные, вывернутые наизнанку брюки. И даже не в том, что на столе, где сам черт ногу сломит, такое там творится — в грязной чашке и в блюдце полно размокших в спитом кофе окурков. Просто из всего этого уже ушла жизнь, — со всем этим уже покончено, все холодное, отжившее, исчерпанное, как эта грязная чашка и выдохшиеся окурки.

И среди этого унылого опустошения жил сейчас Джордж, мучительно подавленный ощущением быстротечности зря уходящего времени. Рэнди понимал, что застал его на перепутье, в тот тяжкий для писателя час, когда он находится между двумя книгами. С одной уже покончено, а всерьез взяться за другую он еще не готов. Весь он в неистовом, но пока бесплодном брожении. И не только потому, что постепенно в нем зреет следующая книга. Рэнди понимал, что прием, оказанный первой книге Джорджа, свирепость, с какой обрушился на него Либия-хилл, сознание, что он не просто написал книгу, но разом оборвал узы дружбы и нежности, соединяющие человека с родным домом, — все это сбило Джорджа с толку, совсем ошеломило, и он оказался втянутым в водоворот противоречий, которые сам же и породил. Он не готов взяться за новую работу, ибо силы его пока еще поглощены и истощены всем тем, что последовало за бурей, которую вызвала первая книга.

И ко всему, оглядывая комнату и подмечая множество мелочей, которые еще увеличивали царивший здесь беспорядок, он углядел в пыльном углу маленький зеленый халатик или фартучек, весь смятый, словно его зашвырнули сюда безрадостно и бесповоротно, а рядом одинокий, сплюснутый и запачканный маленький ботик. Покрывавший их слой пыли показывал, что они валяются вот так уже не первый месяц. То были лишь горькие призраки, и Рэнди понял: что-то навсегда ушло из этой комнаты, и Джордж поставил на этом крест.

Рэнди видел, каково сейчас Джорджу, чувствовал, что любой решительный шаг будет ему на пользу. И потому сказал:

— Какого черта, Джордж, подхватись-ка и съезжай отсюда! Ты здесь со всеми делами покончил, это все уже позади, а что осталось, можно уладить за день-другой. Так что возьми себя в руки и выметайся отсюда. Переезжай в другое место, куда угодно, доставь себе такое удовольствие: проснешься утром — и ничего этого не увидишь.

— Знаю, — сказал Джордж, подошел к продавленной кушетке, откинул в сторону явно несвежие простыни и устало сел. — Я уже думал об этом.

Рэнди не стал настаивать. Понимал — толку не будет. Надо, чтобы Джордж сам к этому пришел, когда почувствует, что настало время.

Джордж побрился, оделся, и они отправились завтракать. Потом вернулись и проговорили все утро, пока их не прервал телефонный звонок.

Джордж снял трубку. По доносящимся из нее звукам Рэнди понял, что звонит женщина, что она словоохотлива и, несомненно, южанка. Какое-то время Джордж отделывался вежливыми банальностями:

— Ну что ж, прекрасно… Мне, право, очень приятно… Это так мило с вашей стороны… Ну что ж, я рад, что вы позвонили. Пожалуйста, кланяйтесь им всем от меня. — Потом он умолк, весь обратился в слух, лицо у него стало напряженное, и Рэнди понял: разговор перешел в иное русло. Потом Джордж медленно, озадаченно произнес: — Вот оно что?.. Он так и сказал?.. — И потом как-то неопределенно: — Что ж, это очень мило с его стороны… Да, я не забуду… Благодарю вас… Всего хорошего.

Он повесил трубку и устало ухмыльнулся.

— Еще одна из этих самых Я-позвонила-просто-чтоб-сказать-я-прочла-все — от-доски-до-доски-и-по-моему-это-просто-блеск, — сказал он. — Еще одна дамочка с Юга. — Сам того не замечая, он с каждым словом все явственней передразнивал елейные интонации определенного типа южанок, чей язык одновременно источает и патоку и яд: — «Нет, че-эстное сло-ово, мы все та-ак вами гордимся! Я пря-амо вся обмира-аю! Ничего подобного я в жизни не читала! Нет, че-эстное слово! Да мне и не сни-илось, что можно так чуде-эсно писать!»