Книга "Угрино и Инграбания" и другие ранние тексты - Ханс Хенни Янн

1 октября 1915

Надо сказать, что в последние дни все у меня не ладилось. Дневные часы были ужасно пустыми, а ночи мучительными, и это, наверное, лишь потому, что я вообразил, будто у меня в данный момент нет настоящей работы. Вероятно, я вымотался и не учитывал всех обстоятельств, но разве не должен я был усвоить давным-давно, что человек в самом деле может работать не всегда? Но тогда вновь и вновь должны приходить пустые часы, когда у души не получается вырваться на свободу? У меня уже часто случались такие часы, и мне следовало бы знать, как с ними обстоит дело. Бывали дни, когда я бродил по улицам города и смотрел на всё - буквально на всё, без какого-либо отбора. И во мне просыпалась ненависть ко всем живым существам, потому что я думал, что их жизнь течет рекой, тогда как моя кровь отстаивается в низинах. Я еще очень хорошо помню тот момент, когда взглянул на босоногого мальчика без головного убора, который непреклонно и гордо шагал по улице. Я вздрогнул, почувствовав весомость этой жизни, и поймал себя на мыслях об убийстве. Почему в такие моменты рядом со мной не оказывалось никого? Ведь несколько добрых слов или чьи-то теплые губы так легко могли бы утихомирить мою сладострастную зависть. Но тогда их не было, мне приходилось их красть. А позднее в пустые часы я сам не подпускал их к себе. Кто такое поймет? Как вообще можно докатиться до того, чтобы отпустить от себя существо, которое любишь? Почему вдруг перестает действовать это сцепление, стремление вгрызться друг в друга зубами? Я только одно знаю наверняка - что все муки происходят от нашей нерешительности. Не верьте, будто существует хоть что-то, способное разлучить людей, которые хотят быть вместе. Вы будете ссылаться на тысячу причин - что у каждого своя работа и свои обязательства, свои склонности, - но это все глупости. Вам надо лишь крепче вцепиться друг в друга зубами! И тогда никто не посмеет и не сможет вас разлучить. Многие сидят в комнатах и воображают, будто они одиноки, ибо никто их не понимает, в действительности же им когда-то хватило мужества, чтобы уйти от единственного близкого человека. Они - на самом деле - не принесли в мир свою лепту любви. Иначе как могло бы случиться, что их жизнь обрела нехороший конец? Они думают, будто отдали себя целиком? Глупцы - в таком случае разве бы от них осталось хоть что-то? Я знаю наверняка: все горести человека объясняются только тем, что он, несчастный, нашел в себе мужество, чтобы от кого-то уйти.

3 октября 1915

Да разве может быть иначе, разве может не кончиться добром то, что делалось с полной самоотверженностью?! Были любящие, чья любовь, когда они смотрели друг на друга, возрастала настолько, что стояла в них грозная и вечная, как Бог; чьи руки были ничем, если не прикасались к любимому; когда же эти двое обнимали друг друга, в них пробуждалась столь неслыханная жизненная активность, что они казались вечным смятением... Они могли существовать, только соприкасаясь друг с другом, - эти любящие. Они сами по себе были ничем, они вообще были только во взаимных объятиях и в любви... Кто бы, увидев их, нашел в себе невероятную дерзость утверждать, будто эти два человеческих тела представляют собой нечто разделенное? В линиях их объятия был такой ритм, что оба они сливались в единство, единство созвучия.

Несчастье в том, что люди понимают это слишком редко. Они настроены воспринимать все вещи в их обособленности. Человеческие жесты и речь настроены на такую обособленность - и люди считают ее самодостаточной. Они не поймут, если им сказать, что целующиеся губы имеют между собой больше сходства, чем два глаза одного человека, - а половые органы двух супругов образуют большее единство, чем зубы любого из них. Люди не видят, что женщины и мужчины ходят по улицам недоделанными. Что из них всегда торчат линии, концы которых обрываются в пустоте окружающего пространства. Иногда недоделанность людей бывает для них столь губительной, что кажется, будто грудь их изранена и кровоточит. Трудно понять: почему же они бродят в одиночестве и не ищут свою вторую кровоточащую половину, которая - тоже недоделанная - находится где-то в другом месте. Конечно, есть такие мужчины и женщины, которые чувствуют свою недоделанность и всегда ощущают стесненность, смущение, если не держат за руку жену или мужа. Разве даже великий Мухаммед не показался бы косноязычным лжецом, если бы хоть раз начал пророчествовать и грезить о небе без того, чтобы у его ног сидела жена, в чьи черные волосы он запускал руки, чтобы самому быть этим единством, которое ощущал как вечное? Может, именно потому так невыносимо ходить по улицам любого города, что люди на них не обнаруживают признаков замкнутого единства, а проходят мимо друг друга с неосознанной склонностью жестоко и беспощадно друг друга отталкивать. Если же вдруг они сбиваются в плотную массу, трещины и разломы между ними проявляются еще отчетливее. Возможно, мое отвращение к некоторым людям объясняется лишь тем, что они довели свою недоделанность до извращенного совершенства и привыкли искать единства только в объятиях шлюхи, с которой очень скоро расстанутся. Нетрудно понять, что те самые линии - выламывающиеся из тела и запутывающиеся - в данном случае стали столь разнузданными, что рана у таких людей зарубцевалась, и ничто уже не заставит их отказаться от своих привычек. В них не осталось ничего от той божественной недоделанности, что свойственна девочкам-подросткам.

6 октября 1915

<...> В то время мне было шесть или семь лет - судя по тому, что я носил пижамные штаны, сшитые из легкой, в розовый цветочек, фланели. Тогда, вероятно, я находил их красивыми, или, может, в них было что-то нереальное, потому что я очень хорошо видел, что торчащие из-под них нежные ступни есть нечто совершенно удивительное. Кажется, именно тогда я начал произносить первые монологи, обращенные к моим рукам и ступням. Но все-таки - я в этом не уверен; может, на первый план все-таки слишком отчетливо выступал холод. Через такое не переступишь. Приходилось скрючивать пальцы ног и согревать их маленькими руками. <... >

Примерно в то же время - поскольку я еще носил эти пижамные штаны, с небольшим количеством просвечивающих на свету дырок - мне регулярно мыли ноги. Я садился на стол в нашей комнате, горела лампа, и тетушка Йетте опускалась передо мной на колени, чтобы помыть меня. Она потом подстригала мне ногти, а я довольствовался тем, что отрывал от ступней чешуйки кожи. Все вокруг, по крайней мере, дышало покоем, и деятельность взрослых скользила мимо, не задевая.

Я был очень уродлив, и бестактные тетушки так и говорили, находились и другие люди, дававшие это почувствовать, но никто не старался сказать мне что-то приятное. А у детей, с которыми я мог бы играть, хватало других забот, и они не обращали внимания на меня, маленького мальчика, к тому же со странностями. Я действительно был одинок. Не знаю, испытывал ли я когда-нибудь любовь к родителям. Такое маловероятно, потому что наши взаимоотношения были весьма прохладными и не выходили за рамки раз и навсегда заведенного порядка. Но все же - это были единственные отношения, которые я поддерживал, и они защищали меня от полного одиночества. Все-таки рядом находились люди, с которыми я мог, по крайней мере, обменяться парой слов, и, значит, не было нужды всё замалчивать. <...> Были тетушка Йетте и тетушка Флюгер, и мои родители тоже, но на них я внимания не обращал. Были обе эти старые - уродливые, наверное - тетушки, но я более или менее успокаивался у них на руках, и они приносили мне засахаренные фрукты.