Книга Ненависть - Иван Шухов

— Нет, извиняйте на этом. Извиняйте. Возражаю,— говорил с притворной строгостью Михей Ситохин, наступал с кружкой на Романа.

И наконец подчинявшись воле коллектива, Роман принял из рук Михея кружку. Наступила тишина,

Роман приподнял кружку над головой, и широкая улыбка осветила его усталое, запыленное лицо.

-Так с чем пас поздравить, дорогие мои товарищи? — спросил он.

С именинником,— снова низко в пояс поклонившись Роману, ответил Михей Ситохин.

— С дорогим праздником,— в тон Михею Ситохину подсказал Климушка.

— Ну, тогда будем здоровы. Пью за вас, верные друзья и товарищи. За такой народ, за его труд выпить не грех. Это, в общем и целом, я хорошо понимаю. Спасибо вам за все, дорогие мои товарищи! — сказал Роман и при всеобщем выжидательном молчании членов сельхозартели легко осушил кружку до дна. Он выпил водку, не почувствовав неприятного запаха сивухи, которого до сих пор не мог переносить даже на расстоянии. А выпив, ничем не закусывая,— да закуски-то, кстати, никакой и не было,— тотчас же присел на тележный одер, сброшенный с передков, и в то же мгновение почувствовал, как качнулась, поплыла под ногами земля. Он смотрел на мужиков, толпившихся около брички, на казахов, на хуторских ребят-комсомольцев, шумно чокавшихся железными кружками, и сердце его пело от неслыханной радости, от гордости за себя, за этот оборванный, усталый, полуголодный, но не унывающий народ. Все его тело, скованное усталостью, вдруг обрело привычное ощущение легкости, здоровья и молодости. Но в голове его зашумели золотые шмели. Мысли путались. «Вот хватил на голодный желудок — и пьянею, как собака. Пьянею…»

Все веселее, все яростнее полыхал на стане, точно тоже охваченный хмелем, костер. Кругом стоял возбужденный, беспорядочный говор и шум. Кто-то уже клялся крестом, богом и матерью в любви. Кто-то пробовал завести песню. Где-то глухо завыла, зарокотала старая степная домбра. Над полевым станом поплыла печальная песня кочевника. А Роман, сидя на тележном одре, медленно покачиваясь из стороны в сторону в такт этой песне, слушал ее с закрытыми глазами. И почему-то напомнила Роману эта протяжная, гортанная песня, исполняемая старым Койчей, о том, как падали в запряжке истощенные, выбившиеся из сил лошади артели, как валились с ног после вечерних упряжек полуголодные люди, замертво засыпая у вечерних костров.

Егор Клюшкин выволок откуда-то старенькую с колокольчиками тальянку и, примостившись на перевернутом кверху дном ведре, развел мехи. Гармошка взвизгнула, зазвенев колокольчиками, и на круг выскочил Михей Ситохин. Подвыпив, он раскраснелся и казался помолодевшим. Молодецки топнув, а затем присев, Михей трижды обошел вприсядку гармониста. Затем на круг

вихрем вылетели Ералла и Кенка и лихо прошлись под одобрительные возгласы зрителей в такт плясовой музыке. Не удержался и Луня. Он, по-бабьи хлопнув в ладоши, тоже прошелся, подпрыгивая, вокруг костра.

А минуту спустя ударилось в неудержимый, озорной пляс, ходуном заходило все становище. Мирон Викулыч, подсев на корточках к гармонисту, выбивал пальцами плясовую дробь по дну подвернувшегося под руку ведерка и прикрикивал, подзуживая пляшущих веселой скороговоркой:

Пошла плясать — На ногах опорки. Дома нечего кусать — Сухари да корки!

Михей Ситохин сразился в азарте пляски с подпаском Ераллой. Выбившись из общего круга, они уже на отшибе один на один разделывали самые замысловатые, головокружительные коленца. То они плашмя падали на животы, то стремительно мчались по кругу вперегонки на коленках, то колесом вертелись через голову. Когда-то все эти молодецкие приемы замысловатой пляски были по силе молодому и подвижному Михею. По сейчас он заметно сдавал, срывался. А подпасок, как назло, повторял за ним все его плясовые выкрутасы с непостижимой, завидной ловкостью, и Михей, видя это, лаже тре шел от зависти.

Бойко перекликались лады старенькой гармони. Звенели озорные ее ее колокольчики. Лихо ударяя в ладоши,

подпевал скороговоркой, прохаживаясь вприсядку вокруг костра, Кепка:

Чепуха, чепуха, Это просто враки; Лаял бай с кулаком, А я думал — собаки!

И только старый койча не принимал участия в буй-пом веселье. Он сидел у костра, отрешенный и мудрый. Запрокинув обнаженную седую голову, смотрел он на розовое предзакатное небо и, покачиваясь, вполголоса распевал печальные, как осенний ветер над степью, песни, у которых не было конца, как не было, казалось, и начала.

Роман приехал на хутор в сумерках. Вез его на своей кобылке Луня. Стоя в передке телега, свирепо размахивая вожжами, захмелевший Луня орал:

— Милашка, ветер! Грабят!

И кобыленка, боявшаяся этого тревожного хозяйского крика, мчалась что было сил, словно пыталась выскочить из коротких оглобель. Временами на крутых дорожных скатах передняя ось била ее по ногам, и лошадь, шалея, летела сломя голову. Колеса лунинской тележонки то и дело выскакивали из колеи, точно норовили сорваться с осей и раскатиться по степи в разные стороны.

С диким свистом и гиком влетел Роман на улицу, всполошив весь хутор столь шумным появлением.

У крыльца Совета толпился народ. На резных перилах сидел щеголеватый парень в пестром шелковом кашне, перекинутом через плечо. Это был агитпроп райкома комсомола товарищ Коркин. Завидев мчавшихся на жалкой телеге явно подвыпившего седока и оравшего не своим голосом еще более нетрезвого возницу, Коркин, близоруко приглядываясь к ним, спросил с ухмылкой:

— Это, собственно, что за дивертисмент на колесах?

— А это наш комсомольский актив запировал в союзе с отпетым гулякой и лентяем,— ответил, хихикнув, Аристарх Бутяшкин.

— Позвольте, как комсомольский актив?! — вскакивая с перил, крикнул запальчиво районный агитпроп.

— Ну да, комсомольский актив. Секретарь местной комсомольской ячейки товарищ Роман Каргополов,

— Лыка не вяжет, бедняга. Ни тяти, ни мамы не выговорит,— вставил Корней Селезнев.

— Вот именно. Пьяным-пьяно. Хоть, понимаешь, выжми! Видали, как у нас на хуторе социализм строят! — сказал, вежливо улыбаясь Коркину, Аристарх Бутяшкин.

— Интересно…— глубокомысленно сказал Коркин, небрежно поправляя перекинутое через плечо кашне.

На повороте Роман выпрыгнул на ходу из телеги и удержался на ногах, инстинктивно ухватившись за

изгородь. Его заметили стоявшие на перекрестке бабы.

— Батюшки, комсомол-то наш нализался!..

— Вдребезги!

— На ногах, христовый, не держится.

Роман отлично слышал издевательские бабьи слова и насмешки, но не подал вида, что слышит. Сосредоточенно глядя себе под ноги, он шел, стараясь шагать ровнее и тверже.

Нет, не совсем прочно и уверенно держался он сейчас на ногах! А ведь ему надо было идти к Линке, в школу. Да, да. Именно туда он должен идти сейчас. Именно за этим он и приехал на хутор. Он непременно должен увидеть ее. Ведь он заслужил, выстрадал право на эту давно желанную встречу с девушкой. И Роман направился к школе.