Книга Коммод - Михаил Ишков

— Как это? — удивился император, потом насупился. — Не будет смеха, будем искать виновных, это будет верное решение.

* * *

Из письма Постумия Тертулла наместнику обеих Панноний Бебию Корнелию Лонгу.

«…был объявлен день моего торжественного бракосочетания. Поверишь ли, Бебий, с какой тяжестью на сердце я прощался с любимой Норбаной. Ей было приказано покинуть мой дом и поселиться отдельно. Последнюю ночь мы провели, не выпуская друг друга из объятий. Оба плакали. Рассуждали о том, что не прочь окончить свои жизни вот так, в тепле и близости. К утру эти сладостные мысли растаяли. Я готов был лишить себя жизни, готов был дерзко отказаться от навязываемой мне невесты. Кто она? Какого рода? Ничего не было известно. Молода ли, красива или невыносимая уродка? Поверишь, Бебий — ничего! От того, чтобы отказаться от насильно навязываемой невесты, меня удержала мысль, что Норбана останется одна в этом страшном, перевернутом мире, где каждый обязан вообразить себя Геркулесом и ежедневно совершать подвиги, где бог живет во дворце, жрет, пьет, справляет естественные надобности, где с непостижимым легкомыслием меняют названия месяцев, где полагают, что на подобное своеволие не найдется божественной управы. А мне чудится, что подобных шутников когда‑нибудь и кто‑нибудь все‑таки сумеет вытащить на суд, скорый и справедливый. Если же такой суд невозможен, тогда действительно становится и скучно и грустно.

Хотя, Бебий, если признаться честно, жить, по — видимому не стоит, ведь это письмо я дописываю уже после моей так называемой свадьбы. Когда, наконец, мне удалось вырваться из лап моей новой поганой, вызывающей отвращение супруги. Далее писать сил нет. Если доведется встретиться, расскажу все подробно. Если нет, умоляю, выполни мою последнюю просьбу — приюти Норбану. Она не станет тебе и Клавдии обузой. Когда все закончится, и ей позволят вернуться в столицу, у нее будет, где и на что жить. Деньги и купчая на собственный дом, расположенный неподалеку от твоей городской усадьбы, ты найдешь у своего прокуратора Юкунда (он внушает мне доверие), так что тебе не придется тратиться на ее содержание. Я прошу тебя не отталкивай Октавию, приюти ее хотя бы на время, не дай возможности задуматься о страшном. Пусть твоя Клавдия присмотрит за ней, пусть утешит Виргула, пусть расскажет, что жил на земле человек, который называл себя божьим сыном. И называл не для того, чтобы убивать, пускать стрелы, метать дротики, шутить, казнить и миловать, вскрывать внутренности, кормить человечиной диких зверей, убивать диких зверей, но для того, чтобы утешить, приласкать, объяснить, кто мы и куда бредем, кто наш истинный поводырь.

Согласись, тот человек был благороден. Может, он и в самом деле божий сын? По крайней мере, хочется в это верить.

Не знаю, к кому обратиться, поэтому пишу тебе.

Прощай.

Постумий».

Свадьба придворного историографа с неизвестной красоткой готовилась в тиши дворца. Только несколько человек были посвящены в дворцовую тайну. На бракосочетании присутствовали Клеандр, Песценний Нигер, Дидий Юлиан, Марция и несколько рабынь. На вопрос, будет ли император, Дидий, взявший на себя роль отца невесты, с важным видом и одновременно давясь от хохота, сказал, что будет непременно, но попозже.

Обряд совершили в сакрарии рода Антонинов, где стояли бюсты Траяна, Адриана, Антонина, Марка. Добирались до священного места долго, какими‑то путанными переходами. Тертулл с трудом припомнил, что он уже ходил этим путем. Этим путем цезарь вел его в сокровищницу, где был спрятан доставленный из Богемии янтарь.

Посредине сакрария, на мраморном постаменте, стенки которого были украшены сценами коронации и великих деяний римских государей, все также возвышался округлый кусок янтаря, в котором, вполовину свернувшись, застыла огромная ящерица.

Тертулла подвели к камню. Он невольно глянул на чудище — существо пристально смотрело на него крупными, затянутыми бельмами глазами. За этой внешней, чуть туповатой слепотой вдруг прорезалась безмерная, бездонная, вгоняющая в ужас зоркость. Тертуллу стало не по себе. Его наполнило ожидание смерти или чего‑то еще более страшного, чем смерть. Что, спросил себя стихотворец, может быть страшнее, чем разлука с Норбаной?

Поэт изящно поклонился неведомому божеству.

В следующее мгновение боковая дверь приоткрылась, и оттуда грациозно, продемонстрировав крупную ступню, скользнула фигура, с головы до ног укутанная в белое покрывало. Первое, что отметил Постумий — это рост невесты. Она была на полголовы выше жениха. К этому открытию Тертулл отнесся с презрительным хладнокровием. Если все дело в росте, это полбеды. Старик — жрец храма Геркулеса торопливо провел церемонию, бормотал себе под нос что‑то не совсем понятное. Видимо, пожилой фламин тоже чувствовал себя неуютно.

Наконец гостям было позволено обойти горевшую на постаменте масляную лампу, язычок которой, по — видимому, был приравнен к священному огню, при этом все громко восклицали «талласио! талассио!» После окончания церемонии процессия двинулась в обратный путь. Впереди шел факелоносец, за ним двое красивого вида юношей вели невесту, следом другие молодцы несли украшенные пестрыми лентами прялку и веретено. Последними шли жених и гости.

Даже на пиру Тертуллу так и удалось взглянуть на невесту. По правде говоря, праздничное угощение походило на торопливый перекусон в преддверии какого‑то важного, требующего многих физических усилий мероприятия, чем на размашистое, по обычаям, заведенным императором, обильное едой торжество. Вина и закусок было вдоволь, однако горячего не подавали. Тертулл помалкивал, с напряжением ждал, когда же появится новобрачная? Девица всего на несколько минут появилась в триклинии. Присела на ложе рядом с женихом, залпом, чуть приподняв вуаль, сглотнула кубок вина и закусила кусочком фазана. Когда же Тертулл попытался притянуть ее к себе, она кокетливо шлепнула его по руке украшенным жемчугами веером и упорхнула в коридор. В зале возникла ощутимая всеми неловкость. Все сразу заторопились. Гости желали Постумию «не подкачать», показать, на что способен настоящий римлянин, и тут же исчезали. Даже Дидий Юлиан вдруг посерьезнел, торопливо допил фалернское и, не попрощавшись, отталкивая слугу, бросился к выходу. Появившийся молоденький курчавый раб пригласил Тертулла следовать за ним. Скоро они вступили в темный коридор. Шли недолго, миновали два поворота и остановились. Здесь раб распахнул дверь и, поклонившись до земли, указал стихотворцу, что тот может войти.

Тертулл с трудом заставил себя переступить через порог. Он был готов ко всему — к тому, что очутится в темнице, а то и в пыточной или сразу в помещении, где свершаются казни. Не исключал, что, шагнув внутрь, вдруг плюхнется в воду или, наоборот, полетит кувырком с какой‑нибудь высокой горы. Или окажется на каменоломнях, а может, его решили залить в бетон и выставить на всеобщее обозрение.

Комната, в которой он оказался, на первый взгляд, напоминала обычную спальню. Освещение слабое, две масляные лампы чадили по обе стороны дверного проема. Обстановка скудная, разве что ложе, укрытое балдахином, просторное и, по — видимому мягкое. Там кто‑то завозился. Из‑под полога высунулась рука и приглашающе помахала — иди сюда!