Книга Возвращение с края ночи - Глеб Сердитый

— В гробе я видал такое направление! — сказал Сашка, осматривая снежную пустыню.

Ни деревца, ни одного ориентира. Пасмурное небо сливалось с горизонтом. От свежего воспоминания Сашку передернуло. Вот только одна черная точка…

Сашка всмотрелся. Точка копошилась и двигалась. Через некоторое время уже можно было определить, что это человек. Он шел на лыжах в сторону Воронкова.

Уже привычный критерий, по которому оценивалась всякая встреча — критерий опасности, — на этот раз почему-то не действовал. Это был не опасный в той или иной степени абориген неведомого мира, а просто человек на лыжах.

Человек может быть каким угодно: диким, глупым, бессмысленно агрессивным, тихим психом, благообразным отшельником, геологом, просто чукчей, но он в первую очередь человек.

У человека не было ружья. Это Воронков отметил в первую очередь, когда тот приблизился. Хотя что-то длинное тот нес на плече. И еще держал что-то в другой руке. Хорошо это или плохо он еще не знал. Одет был человек в нечто вроде кухлянки — куртка с капюшоном без застежки, надеваемая через голову, перепоясанная ремнем с резными костяными бляхами. От обычной якутской кухлянки эта одежда отличалась тем, что от плеч до пояса и от пояса до края она была украшена мохнатыми хвостами какого-то зверя. Это создавало впечатление меховой жилетки и такой же юбочки… Костюм завершали меховые штаны и мохнатые унты.

Человек определенно направлялся к Воронкову. При сноровистой ходьбе на лыжах он опирался на нечто вроде алебарды. При ближайшем рассмотрении это действительно оказалась секира на длинном древке. Только не металлическая, а каменно-костяная. Лезвие, если его так можно назвать, искусно изготовили из округлой челюсти какого-то немелкого животного, воткнув в гнезда зубов отполированные заостренные куски обсидиана. Древко, несколько изогнутое, было также сделано из прихотливо украшенной орнаментом кости.

«Увесистая, должно быть, штука, — подумал Сашка, — и, видимо, вовсе не охотничья, а сугубо боевая. На кого можно охотиться с таким вот рубилом? А проломить череп даже сквозь меховую шапку запросто!»

У самого Воронкова меховой шапки не было, и от этого делалось неспокойно, потому что пришелец или, вернее всего, очередной абориген помахивал своим оружием довольно легко, как бамбуковой лыжной палкой.

Остановившись в трех метрах, местный житель бросил перед Сашкой предмет, который нес на плече. Это оказалась пара лыж.

Из-под капюшона с меховой опушкой были видны только клочья рыжей с проседью бороды, плоский ширококрылый нос да поблескивающие бусины глаз.

— Аха! — выкрикнул он, широко открыв рот и выдохнув целое облачко пара, — Хии?! Аха!

— Ахаха, хихихи, — ответил Сашка.

Если ответ и озадачил аборигена, то он никак этого не выдал, сделал только жест, который можно было истолковать как приглашение следовать за ним.

Вот Джой озадачил аборигена совершенно определенно. Пес вел себя прилично, держался возле ног хозяина, не лаял, не рычал. Чукча сел на корточки и показал пальцем на собаку.

— Ур! — сказал он с уважением, — ур-р!

И замотал головой.

Что он имел в виду и так ли Сашка воспринял его интонацию, оставалось тайной. Во всяком случае эскимос не стал долго педалировать сильные эмоции, связанные с собакой. Он выпрямился, одним прыжком развернулся на своих лыжах на 180 градусов и снова выкрикнул, жестом призывая за собой:

— Аха!

— Да понял я, что аха, — сказал Сашка, — киндза-дза два, блин, судный день на Северном полюсе! Чего аха-то? Кеце у меня нету.

Судя по всему следовало встать на лыжи. Кроссовки не очень подходили к креплениям, а крепления к кроссовкам. Собственно крепления представляли собой ремешки на шнуровке, но носки обуви фиксировались накрепко принайтовленными к лыжам челюстными костями какого-то хищника, вроде, скажем, волка…

Одна из лыж лежала перевернувшись, и Сашка увидел, что ее скользящая поверхность покрыта крупной чешуей, направленной так, что лыжи, очевидно, скользили только вперед.

— Хай-тек каменного века, — заметил Сашка, — остроумно.

Ненецкий разведчик уже укатил метров на двадцать от Сашки и теперь остановился, поджидая.

— Хоть ты бы поговорил со мной, Джой, — сказал Воронков, — только не вздумай сказать что-то вроде этого дурацкого «аха»!

Беспокоило главным образом то, что от якута не исходило никакой мысли, никакого чувства. Не читались никакие эмоции. Нечто подобное было и с ганфайтером, но там хоть было ощущение живого человека — присутствия мыслящего существа. А тут просто наваждение какое-то, этот мансийский хант был будто бы неживым объектом. Он был, говорил, делал какие-то внятные вещи, шел вот на лыжах, например, но при этом будто бы и не был. Вот такое присутствие отсутствия.

И при этом сама снежная пустыня, как раз наоборот, была исполнена смутного, едва ощутимого присутствия некоей воли и некоего разума. И этот разум проявлял любопытство, а воля направлена на то, чтобы это любопытство реализовать. Прилаживая лыжи и оценивая свои ощущения, Сашка четко осознал это.

Избави нас Всевышний от воли смутного разума к удовлетворению любопытства. Сашка насторожился. А что он мог еще сделать? Как постовой, услышав шорох в — ближайших кустах, по уставу должен «усилить бдительность», так и он решил БДИТЬ шмыгая неловко лыжами по скользкому насту и надеясь хоть немного этим движением согреться.

Морозец здорово покусывал за щеки и нос, ноги опять замерзли быстро и основательно. Да и дышалось колючим воздухом не очень.

Джой бежал следом, все так же поскальзываясь. Хорошо, что он не проваливался в снег, но и с таким способом передвижения ему хватало проблем.

Видимо, он еще не отошел от пережитого в «шелковом» мире, чтобы транслировать что либо, кроме ощущения явного неудобства.

И вдруг Воронков почувствовал, что нужно оглянуться. Остро, болезненно… И он знал, что нужно будет смотреть наверх.

И он обернулся.

Высоко в пасмурном небе плыли огромные, как дирижабли, существа, вяло помахивая плавниками. Они стремились вослед процессии из чукчи и Воронкова. Они были серебристые и полосатые, как небесные китовые зебры… Они дали себя рассматривать только мгновение. Через секунду все изменилось…

Великолепные чудовища, плывшие по небу, исчезли вмиг. Истаяли в сполохах полярного сияния. Но у Воронкова осталось впечатление, что ему именно это хотели показать и показали.

Когда же он поискал взглядом своего проводника на заснеженной равнине, то сразу увидел цель их путешествия.

Это было одинокое жилище полярного отшельника. Не стойбище, с оленями, собачьими упряжками или что-то в этом роде, что ожидал увидеть Сашка, а один одинокий чум или, как его — яранга? В чем там эти чуни живут?

Абориген уже наяривал на своих лыжах вовсю, прямиком к жилью. Видимо, не сомневался поганец, что Воронков других путей искать не будет.