Книга Возлюбленная террора - Татьяна Юрьевна Кравченко

ему дорогу:

— Сидеть! А ты иди. Иди, кому говорят!

Мальчик пошел.

— Как идешь! — опять закричал следователь. — Как идешь, тебе говорят! По одной половице! Ты не у маменьки в детской!

В два шага он нагнал мальчика и ударил по лицу. Мальчик не удержался на ногах, упал и опять тихонечко заскулил. Попыток подняться он уже не делал.

Конвоир Серегин равнодушно наблюдал от дверей за разыгрывающейся на его глазах сценой. За время работы в НКВД он и не такое повидал.

Следователь брезгливо поморщился и указал пальцем на лежащего ребенка:

— Серегин, забери его пока! Подержи в 104-й.

Легко, как пушинку, Серегин приподнял мальчика за шиворот и вынес из камеры.

На Маковского было страшно смотреть. От усилий сдержаться на лбу у него резко выступили вены. Он сидел, бессмысленно уставившись прямо перед собой в одну точку, как сумасшедший. Кто бы сейчас узнал в этом сломленном, разбитом человеке преуспевающего «без пяти минут инженера», холеного, гладкого, молодящегося, всегда так тщательно следившего за собой. На стуле в кабинете следователя НКВД сидел, сгорбившись, несчастный старик…

Избавившись от мальчика, следователь повернулся к нему:

— Ну что? Как вам это понравилось?

Маковский кажется, даже не понял, что к нему обращаются.

Следователь подошел ближе и потряс Маковского за плечо:

— Маковский я вам говорю! Ну что, надумали дать показания или как?

Тот, кажется, наконец понял, что от него требуется.

— А если я подпишу то, что вы хотите, его отпустят?

— Вашего сына? Конечно, отпустят! — заверил следователь.

— Точно?

— Честное слово, сегодня же будет дома! Маковский вздохнул и покорно сказал:

— Давайте ваши бумаги. Где надо подписать?

По показаниям, подписанным Маковским, эсерская «четверка» в составе Спиридоновой, Майорова, Измайлович и Каховской готовила террористический акт против членов башкирского правительства. Оказывается, он, Маковский, получил от «четверки» задание укрепить люстры в Доме правительства таким образом, чтобы во время заседания эти люстры свалились на головы заседающим.

По тем же показаниям, на квартире у Спиридоновой проводились регулярные совещания левых эсеров. На одном из таких совещаний решено было убить всех членов башкирского правительства в тот момент, когда они будут уходить со службы. Якобы роли участников этого бессмысленного теракта уже были распределены и утверждены Маковский же, который зашел к Спиридоновой просто «на огонек», тоже был принят в участники-исполнители и получил задание выследить секретаря партийной организации.

Право же, о правдоподобии обвинений и показаний следователи НКВД заботились весьма мало.

Вторым обвинителем «четверки» оказался Леонид Драверт, бывший член Казанской организации левых эсеров. Драверт происходил из хорошей семьи: его отец был известным адвокатом и еще более известным в Сибири революционным поэтом. Леонид получил приличное воспитание и образование и жизнь свою начинал весьма бурно и стремительно.

В начале двадцатых Драверт состоял в левоэсеровском отряде, сражавшемся против банд батьки Махно. Ему не повезло — однажды бандиты захватили Леонида в плен. Чудом ему удалось бежать. В одном белье на жгучем морозе он прискакал на коне к своим и свалился. Пережитое в плену, угроза смерти и побег не прошли даром. Болезнь вылилась в тяжелое нервное расстройство. Драверт много лечился, но последствия болезни оказались необратимы. Он гак и остался навсегда безвольным и неуравновешенным, а в последние годы стал еще и довольно сильно попивать. Понятно, что такой человек допросов с пристрастием выдержать просто не мог…

Вот так, основываясь на показаниях Маковского и Драверта, возникло липовое дело уфимской «четверки».

Из показаний Марии Спиридоновой:

…Мы — четверка — являлись пунктом притяжения для осколков партии левых с.-р. и они тянулись к нам в Уфу.

Безусловно так и было, но почему это называется политическим деянием с нашей стороны, я отказываюсь понимать. как и принимать на себя за это вину.

Вина тут уже порядка метафизического, за самый факт существования в живых и только. Конечно, к нам тянулись. потому7 что с нами интересно, у нас тепло, душевно и дружно и всегда обеспечены каждому ответ и помощь и нахлобучка при случае, тянулись как к умному отцу или дяде, из симпатии, а не для политического инструктажа и партийного руководства..

Марии Спиридоновой приходится чуть ли не извиняться перед большевиками за то, что она все еще не умерла. Потому что от нее живой Соввласти — сплошные неудобства.

Из показаний Марии Спиридоновой:

Если бы вопрос заключался в моей личной судьбе исключительно, то я бы и теперь, по истечении 9-ти месяцев подследственного заключения со всеми вытекающими из него последствиями, предпочла бы ничего не говорить и не писать, предоставив самотеку или своей на редкость несчастной звезде окончательные ликвидационные выводы и концы.

Но, как мне сказал в Уфе нарком БАС СР Бак, от моей позиции продолжали зависеть мои бывшие товарищи…

При первой же встрече с моим следователем зам. нач. (С. О.) Михайловым, мне весьма недвусмысленно было предложено на выбор положить в обстановку моего подследственного заключения «кнут или пряник», в зависимости от моего поведения на допросе. «Кнут», — отвечала я, оскорбленная до глубины души.

Все полгода уфимского следствия можно охарактеризовать как печальную игру или фарс на тему «Укрощение строптивой». Когда удавалось узнать у меня какое-нибудь особо чувствительное или «нетерпеливое» место в психологии, на него нажимали втрое, вчетверо. Так, например, после некоторых трудных происшествий со мной в царском застенке в начале 1906 года у меня остался пунктик непримиримого отношения к личному обыску. Надо отдать справедливость и тюремно-царскому режиму, и советской тюрьме, до этого своего ареста я после тех (1906 г.) событий все годы долголетних заключений была неприкосновенна и мое личное достоинство в особо больных точках не задевалось никогда. В царское время всегда я чувствовала над собой незримую и несказанную, но очень ощутимую защиту народа, в советское время верхушка власти, старые большевики, со включением Ленина, щадили меня… принимали меры, чтобы ни тени измывательства не было мне причинено. 1937