Книга Берегиня - Руслан Валерьевич Дружинин

Ксюшу. Она пришла к детям в Котёл, к Тимофею, и те рассказали ей, кто им всем помогает – она ведь их мать, и жена, она ведь своя! от бандитов.

Ксюша почти взяла город, но Нина не знала.

Она подошла к их столу, сняла свой рюкзак, поставила и расстегнула его и выложила все припасы – не для одного их подвала, а сразу для всех, кому сегодня тащила. Некоторые консервные банки и коробки с продуктами сильно помялись. Рюкзак опустел до дна, рядом набралась куча серебряных пачек и упаковок. Ксюша нарочно не смотрела на жену Тимофея – боялась, что Перуница ударит: слишком много в душе содрогается и кипит.

– Спасибо, Ксюша. Ты так много натащила сегодня! – неловко сказал Юрка.

Ксюша закинула рюкзак на плечи и пошла от них проч.

Снаружи на шляпке гриба к Лёле и Ульяне пристроился Тимофей. Они о чём-то тихо и сипло шептались. По голосу, и по тону зверолова, угадывалось, что он успокаивает Ульяну и Лёлю, и прикидывает, как им всем жить вместе дальше. Пустой тазик остался подле его обожжённых сапог.

Кутыши – только лишь кутыши: жалкие, и трусливые, и запуганные городские. Кутыши из страха и предадут, и искалечат свою семью, когда от прошлого лучше намертво закрыть дверь. Что бы с ними не сделали, как бы о них ноги не вытерли – всё не важно, только бы выжить, прижиться в привычном им тесном подвале, в полутьме, в духоте, с кастрюлькой похлёбки из крысиного мяса и стопельником. Сашенька вот не могла так, она умела мечтать, верила в сказки; Саша уехала – и не зря. Кутыши – добровольные узники города, как Кощей. Они ни на что не способны, только жить так, как им свалится. Вот и всё.

– Тимоха! – позвала Ксюша. Зверолов шепнул Ульяне, что сейчас вернётся, встал с гриба и подошёл к Серебряне.

– Вот так вот у нас нынче… – с извинениями кивал он.

– Мне всё ясно, – решила Ксюша; собралась с духом и приговорила. – Через две недели я приду сюда снова. Если вы всё ещё будете здесь – я всех вас сожгу. Ищите себе новый Котёл, и мне не вздумайте говорить, где он. Понятно?

– Как это?.. – опал лицом Тимофей.

– Если останетесь здесь – всех сожгу, – повторила Ксюша и повернулась. Она стискивала зубы под шлемом, шла прочь, крепилась и жмурилась, чтоб не заплакать.

По всему городу снова и снова строили башенки из упаковок – подвальные призывали к себе Серебряну, ждали помощи и еды, что она защитит их Котёл от бандитов. Но Серебряна больше не приходила и не помогала. Иногда её видели средь руин и окрикивали: «Серебряна! ты почему не приходишь?»; но приближаться к ней – побаивались. Между собой говорили, что душу Чура кто-то обидел – кто-то из них, из самих кутышей не хорошо с ней обошёлся, вот потому она больше не помогает, и даже, по разным слухам, теперь не только бандитов жжёт.

Глава 11 Лычка

От костра не тянет совсем. Топить-то по сути и нечем – так, хлам один, чё ещё в заброшках не обшманали. Резина с машин – и та в кучерявку. На зиму с Колечка цистерну новогептила подгонят, в топку на Колоде зальют, воды нагреют и кипяток по трубам подвальным гоняют – так Вышку и топят, и всё равно холодно до кишок! Не, в самый лютый мороз и весной надо рухлядь жечь, вон, в баррелях, да стопельники в бочки подкидывать – мзду от подвалохшных.

Сколько лет с самого первого дубака-то минуло? Чалая как-то прозвенела эту тему у одного из своих крышаков; «Мужик стока не дрыгатся!» – так сказал – вот и всё, что Чалая узнала про Обледенение, а больше и не че грузиться. Знать одно надо: проживёшь ещё зиму на Вышке, или от дубака окочуришься. Чалой вот почему-то казалось, что всё – зима ей последняя – вот так, без базара, просто чуйка нашёптывала, когда подыхать. Бывает, загон на делюгу подпишется и талдычет братве: «Всё пацаны, за меня на том свете плесухи вмажьте!», и конкретно: назад на Каланчу не воротится. Вот и зима у Чалой – последняя; лютая, обмороженная, околелая, какой в жисть не бывало.

– Лычка! Жопу сорвала к крышаку – на Тузы свистнул!

Чалая лениво повернула макитру. Весной всем надо кантоваться на Вальтах, костры жечь на Вышке, чтоб пацанчики из залётных бригад прошушерили, что жива Карга, зиму выстояла, и хер им обломится, а не по территории Воронёных ходить… а как барно лычка у костра-то пригрелась! прям без несчастья! Мешал Чалой Финка – один из загонов, но в долю к нахрапам метил, за крепкие сапоги, вот и шестерил, как юматый. Хотя не, Финка – норм мужик, головастый; мужикам оно ведь в Карге за раз легче, чем Птахам. Да и на любой Каланче мужикам легче…

– Ты чё, спишь там, шмонь старая? Э, алё! Жопу, говорю, сорвала на Тузы!

Чалая, покряхтывая, встала от горящей на этаже бочки и осклабила лыбу для Финки во всю ширь – так, красавнулась малоха. Но не, не прокатило: со съеденными-то зубёхами, да её палёной мордой, и греющего на житуху себе не найти. Зато зубы хотя бы при ней. У оборзевших босявок и зубов-то нет– повышибали в Курятнике, чтоб не рыпались.

Финка скрючил мурло на её красоту.

– Да ёпа ты, Дунька-вырви-глаз! Хорош цинковать. Крышак всю ночь по-чёрному угорал, а тут закутыш к мизге блатуется, Верста его по Праву гонят. Сама сечёшь, чё там за темы. Подорвалась на Тузы регом!

Чалая только плечами пожала и поплелась на Тузы. Ей-то чё за подвалохшного впрягаться? За её-то слёзы на Каланче впряжётся кто? В последние годы так вообще прижимает до пердячего пара.

Карга Вышку контролит, в Центре без Каланчи с голоду копыта откинешь, а жратва всем нужна. Вышка Карги на блатном месте торчит – соседскую кутышню щипать можно и подходы к хазе своей шухарить. Да только от Вышки – окна одни, стены, лестницы да этажи всякой туфтой размалёванные. По молодости Чалая тоже по тем стенам мазала – похабщину всякую: за банду клялась жизнь просрать! А банда её как обосрала? Не, на стенах туфту мазать – теперь для малых и для мизги,