Книга Остров тысячи тайн: невероятная история жизни двух ученых на необитаемом острове - Джилберт Клинджел

того, меня встревожила чрезмерная алчность рыб, к которой я их невольно побуждал, ибо вслед за холёцентрусами на пир явились представители более крупных и энергичных пород, в их числе огромный полосатый групер. Поэтому я выключил фонарь и быстро поднялся вверх по спасательной веревке. Освободившись от шлема, я перевалил через борт и шлепнулся на дно лодки.

Я посмотрел на часы. Оказалось, я пробыл под водой шестьдесят семь минут. Ветер крепчал, и лодка, стоявшая на якоре, кренилась и раскачивалась во все стороны. Тут только я почувствовал, что устал и пресыщен зрелищами подводной жизни. Взглянув на черную поверхность океана, я содрогнулся, вспомнив прикосновения извивающихся червей, и решил, что на эту ночь с меня хватит. Я много бы отдал за свой стальной цилиндр с окном из толстого стекла. Но он находился за полторы тысячи миль отсюда, на берегу Чесапикского залива.

Мы подняли якорь и на веслах вернулись на берег. Оказавшись в своей хижине, я повалился на кровать и крепко заснул, а когда проснулся, солнечные лучи, проникшие в открытое окно, известили меня о наступлении дня.

В течение почти трех недель я не спускался под воду. Тем временем народилась луна. Сначала тоненьким серпом, а потом, постепенно округляясь, она каждую ночь появлялась на небе и наконец засияла полным светом. Она озаряла иссохшие солончаки и пологие, усеянные раковинами пляжи, которые казались длинными лентами, убегающими в бесконечность. Поверхность рифа, окруженного ревущими бурунами, была ясно видна, и даже лагуна была освещена настолько, что можно было отличить глубокие места от мелководья и увидеть места, поросшие зелеными водорослями. Только океан за рифом был по-прежнему совершенно черен: дно и скалы находились слишком глубоко, чтобы отражать лунный свет. Но даже и эта тьма оживлялась игрой лунных бликов на поверхности и белыми вспышками барашков волн.

Мы бросили якорь в нескольких ярдах от внешней стороны рифа и дождались, пока якорный канат не натянулся. Что-то – быть может, веревка – спугнуло летучую рыбу, плававшую около поверхности; она внезапно вынырнула из тьмы, со свистом рассекая воздух, пересекла впадину между двумя волнами, темным силуэтом обозначилась на диске луны, а затем с громким всплеском упала в воду в нескольких ярдах от нас. За ней последовали другие, и мы слышали, как они выскакивают из воды, пролетают по воздуху и возвращаются в свою родную стихию. Несколько дальше раздался более мощный всплеск: какая-то крупная рыба, возможно преследуя летучих рыб, вынырнула на поверхность и снова ушла в глубину.

Океан жил. Его глубина вспыхивала серебряными отблесками, отбрасываемыми проходящими стаей рыбами. Дважды у самых бортов лодки послышался шелест вспененной воды, выдавая близость какой-то крупной рыбы, плавниками взрезавшей поверхность. Тени, еще более черные, чем общий фон воды, скользили под корпусом лодки и исчезали, словно растворяясь в безднах. С высоты, из звездного пространства над рифом, донесся слабый зов кулика-песочника, и однажды на линии прибоя тарпон подпрыгнул высоко в воздух и грузно упал в воду.

Ко мне вернулось то же чувство неуверенности, что охватило меня перед первым ночным спуском в море. Однако перспектива увидеть подводную часть большого рифа при лунном освещении была столь заманчивой, что усилием воли я подавил в себе страх. На этот раз я спускался в полном облачении и в крепких башмаках, чтобы уберечься от игл морского ежа, которого легко не заметить в темноте. Я даже захватил с собой небольшое копье на случай, если какой-нибудь морской хищник вздумает почтить меня своим непрошеным вниманием.

Я медлил со спуском, желая пропустить огромную, площадью в целый акр, стаю медленно дрейфующих медуз. Они шли такой плотной массой, что соприкасались боками, причем плотность стаи оставалась постоянной все пятнадцать минут, пока она скользила под килем лодки. Каждый квадратный фут содержал несколько сот особей; всего же их, вероятно, было больше миллиона. Наконец, когда медузы прошли, я спрыгнул в воду и надел шлем, надеясь, что за первой стаей не последует вторая. Сейчас я просто не мог отнестись к перспективе очутиться среди многих сотен тысяч медуз с тем же хладнокровием, какое мог бы проявить днем. Помимо того, хотя мне и было известно, что ожоги этих медуз несильные, я не испытывал желания экспериментировать с ними во мраке.

Если уже днем коралловый риф кажется чем-то невероятным, то ночью, да еще освещенный тропической луной, он представляет до такой степени фантастическое зрелище, что в нашем языке не найдется достаточно сравнений и прилагательных превосходной степени, чтобы описать его. Представьте себе мир, откуда изъят цвет и где тени принимают формы перекрученных гигантов, где ничто не пребывает в покое хотя бы минуту, а небосклон похож на полированную платину. Там, под сводами узких пещер со спускающимися сверху сталактитами, висят, легко покачиваясь, бледно-серые призрачные существа. Представьте себе также атмосферу этого мира, наполненную нежным и бледным сиянием, неземным свечением, не имеющим никакого видимого источника, которое то разгорается, то блекнет, по мере того как снопы серовато-жемчужного света призраками тянутся с поверхности на дно, чтобы вдруг, достигнув песчаного ложа, лечь на него светлым пятном.

Такова картина, которую я увидел, когда, медленно спустившись по веревке, достиг дна знакомой мне подводной долины. Сделав петлю на веревке, я накинул ее на ногу и, расслабив мускулы, предоставил прибою медленно раскачивать меня взад-вперед. Прекрасные синие, лиловые, зеленые и золотые тона исчезли, словно никогда и не существовали. Лунные лучи, просачиваясь сквозь прозрачную воду, отбрасывали длинные, дрожащие тени в ложбину, делая ее еще более сумрачной и таинственной, чем обычно. Огромные каменные деревья застыли, как серебристые призраки. Их угловатые пальцы, окаймленные белой полоской света, умоляюще тянулись вверх, туда, где бушевал прибой. Вода там преображалась в бледно-серую ртуть. Огромные массы жидкой платины и застывшего алюминия схлестывались друг с другом, вскипая крупными пузырями и тончайшей пеной. Это был ландшафт в одной краске. Главными компонентами цветовой гаммы были серебристые, серые и водянисто-черные тона. Сверкающие у поверхности, они постепенно тускнели и сливались один с другим по мере приближения ко дну. На глубине в сорок футов они становились совершенно неразличимыми.

Наиболее интересным в этой картине был коралловый лес с его одетыми в серебро вершинами. Днем великолепие прибоя наизнанку, блиставшего всеми оттенками солнечного спектра, затушевывалось и подавлялось буйством красок подножия рифа. При лунном освещении все неистовство и мощь разбивающихся волн выражались в одном цветовом образе: в холодном, ледяном свете. Буруны вскипали, вздымаясь, пенились и разбивались, составляя сплошную блестящую полосу, уходившую в зенит. При этом, как и днем, ошеломляющее впечатление производила тишина. Она внушала трепет