Книга Секрет Сабины Шпильрайн - Нина Абрамовна Воронель

окончательно.

Несмотря на все трудности, к их приезду мы были уже умыты, одеты и причесаны, осталась только проблема мокрых туфель, которые не удалось высушить. Но умница Лина позаботилась об этом и привезла для нас обоих конфискованные во дворце Марата лыжные ботинки. Феликсу ботинки Марата подошли в самый раз, а в ботинках Маратовой жены я просто утонула. Пришлось надеть старые домашние туфли, для виду отороченные мехом.

Когда Лина вошла в номер, мы с замиранием сердца выложили на стол мой трехрублевый альбом. Ее не столько потряс портрет Сабины – что это портрет Сабины, у нее ни на миг не возникло сомнения, – сколько колонна зимних безлистных деревьев на фоне белого снежного поля.

Она схватилась за сердце, задохнулась и прошептала:

– Откуда эта картина? Она же у меня на глазах сгорела вместе с домом!

– Вам знакома эта картина? – не поверил Феликс.

– Она шесть лет висела у нас на стене, после того, как я сказала, что нельзя оставлять пустые места от сожженных фотографий.

– Кому ты это сказала? – спросил Марат.

– Всем – Сабине, Ренате и Павлу Наумовичу.

– И сколько тебе тогда было лет?

Лина на секунду задумалась:

– Семь. Да-да, мне уже исполнилось семь!

– И они тебя послушались?

– Ну да! Они вытащили из ящика папку с картинами, выбрали эту и эту – она ткнула пальцем в речной причал с лодкой – и вставили их в рамки от фотографий.

– А фотографии куда девали?

– Сожгли в кухонной плите, которую затопили специально, чтобы их сжечь, хоть стояла страшная жара.

Тут Марат, всегда казавшийся мне образцом выдержки, побледнел и упал в кресло:

– Может, кто-нибудь объяснит мне, что все это значит? Или я схожу с ума? Я знаком со своей мамой почти пятьдесят лет, но никогда не слышал ни о сожженных фотографиях, ни о сгоревшем доме, ни о каких-то Ренате и Сабине, которые выполнили приказ семилетней дурочки!

– Не такая уж я была дурочка, когда дала им этот совет – совет, а не приказ.

– Нет, нет, что-то тут не так! Она приехала из Нью-Йорка сама не своя. Что вы там с нею сделали?

– Только не мы, а фильм в киноклубе „Форум“, – резонно возразил Феликс.

– Какой, к черту, форум? – взвыл Марат.

Мне показалось, что он ищет повод ударить Феликса, и я быстро вмешалась:

– Вот что, давайте поедем к этому таинственному Пикассо и все у него выясним.

– А куда ехать? – спросил Марат. – Вы знаете его адрес?

Оказалось, что об адресе никто не подумал.

– Может, он давно умер? – предположил Феликс, но Лина тряхнула головой:

– Я чувствую, что он жив.

Марат запустил в ход свою секретарскую систему, и через десять минут мы уже катили по снежным лужам куда-то в Химки. По дороге Марат вдруг резко затормозил возле большого гастронома и выскочил, крикнув на ходу:

– Сейчас вернусь!

Он действительно вернулся через пару минут, держа в руке бутылку водки, десяток бумажных стаканчиков и пакет тонко нарезанной копченой колбасы:

– Нельзя идти к художнику по имени Васька без водки!

Телефона у Васьки не было, так что мы ввалились к нему без предупреждения. Васька Пикассо жил в однокомнатной квартирке, ютившейся в полуподвале старой пятиэтажки. Когда мы вошли, он сидел в кресле на колесиках, и высокая костлявая женщина кормила его борщом из керамической миски – правой руки у него не было, рукав рубахи был заколот выше локтя.

Нас было четверо, и мы сразу заполнили все крошечное пространство Васькиного жилья. Тактику мы выбрали самую мудрую и простую – прямо в дверях я предъявила Ваське его альбом „Памяти Сабины“ и сказала:

– Почему мы только сейчас узнали о вас, господин Пикассо?

Васька поперхнулся борщом и надтреснутым голосом спросил, где мы этот альбом взяли.

Я сказала:

– В букинистическом магазине „Кругозор“, там был один экземпляр.

В Васькиных глазах сверкнули слезы:

– А я думал, ни одного не осталось. У меня несколько штук было, но пять лет назад сильные ливни затопили наш подвал, и все они погибли. – Он взял альбом левой рукой, положил на колени и стал перелистывать его и гладить, как близкого человека. – Маша, – спохватился он внезапно – пригласи дорогих гостей снять пальто и сесть.

Рассадить нас в крохотной Васькиной комнатке было непросто, но мы как-то устроились – кто на Машином диванчике, кто на стуле у стола, а Феликс прямо на полу, скрестив по-турецки ноги в лыжных ботинках Марата.

Марат вытащил водку, аккуратно разлил по стаканчикам, попросил у Маши тарелку для колбасы и сказал:

– За встречу!

Мы дружно выпили, хоть Маша попыталась задержать руку отца со стаканчиком:

– Папе нельзя, у него диабет.

Но Васька глотнул водку и закусил колбасой:

– Раз в жизни по случаю праздника можно.

– Господин Пикассо, – робко начала Лина, – что вы знаете о Сабине? Ведь это ее портрет?

– А что вам до Сабины? – насторожился Васька.

– Я жила с ней в одной квартире до самого сорок второго года, и у нее на стене висели в рамках две ваши картины.

– Мои картины висели у Сабины на стене? – и Васька заплакал. – Вы знали Сабину тогда? И видели, как ее погнали вместе с другими в тот страшный овраг?

– Я бежала за ней до самого последнего перекрестка, но дальше меня не пустили. Я только слышала, как строчили пулеметы.

– И ничего нельзя было сделать?

– Я хотела умереть вместе с ней, но мне не дали.

– Она была особенная, Сабина Николаевна, таких больше не бывает. Я был беспризорник, тогда после гражданской войны осталось много беспризорников – нас ловила милиция и отправляла в детские дома, где мерли больше, чем на воле. Как-то утром я сидел на перекрестке возле Никитских ворот и рисовал мелом на асфальте портреты прохожих за десять копеек. А мимо шла женщина с дочкой, и дочка захотела, чтобы я ее нарисовал. Дочка была хорошенькая, и портрет у меня получился шикарный – я, чтобы побыстрей получалось, настропалился каждый портрет рисовать одной линией от начала до конца.

Женщина, не глядя, полезла в сумку за десятью копейками, протянула их мне и вдруг увидела лицо своей дочки на асфальте.

– Это ты сейчас нарисовал? – не поверила она, будто я мог заранее подготовить портрет ее дочки, которую никогда до того не видел. – Так нарисовал, одной линией, как Пикассо? А ну, нарисуй теперь меня – я заплачу тебе двадцать копеек.

Я не знал, что такое пикассо, но знал, что двадцать копеек больше, чем десять. Я две секунды на нее посмотрел