Книга Булгаков на пороге вечности. Мистико-эзотерическое расследование загадочной гибели Михаила Булгакова - Геннадий Александрович Смолин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я не мог не думать о Булгакове. Ему всегда было радостно в Москве. Слишком шумный, слишком фейерический, слишком огромный город для него – даже в фантастическом облике он был ему мил, дорого и люб.
Три ночи «они» не появлялись. Не было нужды обращаться к прошлому и бродить среди мертвецов.
Николай Александрович Захаров
Москва, 7 июля 1949 года
Отсрочка была недолгой. Прошлой ночью они вернулись – бессвязные слова, смысл которых от меня ускользал. Вместе с ними нахлынули воспоминания – горькие бдения у изголовья Булгакова: тлеющий огонь, удушливый туман, искажающий цвета и затмевающий рассудок.
Вчера в больнице главный врач отвел меня в сторону. Он сказал, что у меня черные круги под глазами, а линия рта непривычно жесткая и что сегодня, во время приёма очередного пациента, у меня тряслись руки. С последним я не согласился. Главный врач считал, что мне нужно на какое-то время оставить работу. Но у меня нет такого желания. Скорее стоило бы отдыхать каждый день перед ужином. И возможно, в этом году имеет смысл поехать на воды в Кисловодск раньше, чем обычно. Думаю, жена не будет возражать. Месяц прогулок, радоновые ванны и море минеральной воды несомненно сослужат мне добрую службу. Но главное, я должен – и буду – сохранять присутствие духа и скрывать от всех эти ночные московские события. Молчание – не только золото, но и высшее благо.
Николай Александрович Захаров
Москва, 8 июля 1949 года
После еще одной бессонной ночи преследования возобновились. Сразу после полуночи я вышел из спальни (жена крепко спала, не ведая о моих ночных скитаниях), прошёл в кабинет и уселся за письменным столом. Затем налил себе коньяку. Но и это не помогло – сердце так и рвалось из груди. Я включил калорифер, так как руки и ноги были ледяными, хотя затылок пылал от боли. Дующие тёплые потоки воздуха, успокоили меня, и я начал погружаться в темноту. Но то была не темнота забытья, а жуткий сумрак какого-то склепа. Сон? Нет, это был не сон, ибо мое тело не расставалось со мной.
В ту ночь я был неведомым образом перенесён к Патриаршим прудам. Улицы были пусты; только какой-то старик в лохмотьях шагал по аллее с громким стуком костылей. Черный «виллис» бесшумно, взявшийся словно ниоткуда на Малой Бронной, остановился возле меня. В отдалении за ним так же бесшумно следовала восьмёрка мотоциклистов на «дэвидсонах», управляемых байкерами в черных лакированных костюмах и кожаных шлемах с очками как у летчиков. Из авто вышел очень худой человек величественной наружности, с короткой стрижкой и тщательным пробором. Такого бледного, как смерть лица, как у него, я никогда прежде не видел. Его глубоко запавшие и по-рыбьи выпуклые глаза исступленно сверкали. На тонких губах змеилась гримаса величайшего презрения. От незнакомца веяло надменностью, а также исходила смертельная опасность да так, что тело мое сковал холод, хотя я с ужасом осознавал: летний воздух был горяч и душен.
Не замечая охватившего меня ужаса, незнакомец приказал мне сесть в машину рядом. Голос его был олицетворением безоговорочной властности. Я сам не понял, как очутился подле него в «виллисе», и авто понеслось со скоростью ветра. Мы катили по пустынным московским улицам, но я не слышал шума двигателя и перестука накаченных шин по булыжным мостовым. Словно прилипшая к нам кавалькада мотоциклистов тоже бесшумно неслась за нами, вихляя позади и напоминая хвост дракона. Мой спутник молчал, будто набрал в рот воды. Примерно через полчаса мы въехали через распахнутые решётчатые ворота и остановились напротив огромного здания, похожего на Екатерининский дворец. На площади, перед парадным подъездом застыли, словно в ожидании некоего события, люди – не меньше сотни; но они не обратили на нас никакого внимания. Я понял, что мы невидимы для человеческого глаза. Когда мы выходили из «виллиса», одеяние моего спутника, похожее на одежду священника, только тяжелое и совершенно черное – чернота его, казалось, окутывала меня своими складками, – коснулось моей руки. Тяжелый атлас обжег кожу ледяным холодом. Я отдернул руку. Он презрительно скосил глаза и улыбнулся.
Мы поднялись по гранитным ступеням, вошли внутрь. За тяжелой дверью и по широкой лестнице мы поднялись на второй этаж. Перед нами вдруг явился огромный коридор, на стенах которого висели канделябры с горящими свечами. Когда мы проходили мимо, свечи гасли, оставляя позади сплошной мрак.
Коридор привел нас в просторный зал некогда величественного, но сейчас порушенного временем замка. Повсюду стояли странные приспособления из дерева, осколков каменной соли и высушенных звериных шкур, перетянутые веревками и ремнями. Я безропотно следовал за таинственным проводником, не в силах и помыслить о протесте. Мы шли по гигантским полутемным залам. В одном из них, точно в греческом храме, кольцом смыкались исполинские полуразрушенные мраморные колонны. Тысячи людей – или бывших людей – медленно бродили среди колонн, переговариваясь. Из обрывков фраз я понял, что речь идет о страшной чуме, грозящей погубить не только город, но и весь мир.
Мы покинули их и продолжили шествие. Тьма окружала нас; лишь редкие вспышки молний внезапно озаряли все вокруг, и тогда я видел не то людей, не то призраков; чудовищно худые, они гонялись друг за другом, в безумной чехарде прыгали друг другу на спины, свисали со стропил, карабкались по стенам, непрестанно издавая нечленораздельные звуки… Мы прошли под аркой и спустились по длинной, не менее двух сотен ступеней, лестнице к подземной реке. Ее черные зловонные воды медленно подтачивали стены здания, и те крошились и оседали. Незнакомец по-прежнему не произнес ни слова, но непонятным образом смог поведать мне, что в далеком будущем эти отравленные воды навсегда утолят жажду человека, ибо принесут ему такие бедствия, с которыми не справятся даже святые.
Мы расстались с этим подземным миром так же тихо, как вошли в него, и оказались в огромной сокровищнице, полной золота и драгоценных камней. Там было светло, как бывает в доме снежным зимним днем; однако я нигде не увидел окна. На стенах висели полотна, о которых я прежде только слышал: «Тайная вечеря»; очаровательная женская головка в стиле Рембрандта… Сама комната была громадной и поражала немыслимой роскошью. Однако пропорции ее были искажены – не уродливо, но настолько, чтобы, находясь там, чувствовать себя странно и неуверенно. Потолок располагался слишком высоко, арки были искривлены, так что в первый момент я даже почувствовал
