Книга Песнь песней на улице Палермской - Аннетте Бьергфельдт

предлагаю ему:

– Может, сходим прогуляемся по пляжу? Можем и Клодель с собой взять.

– Merde! Она же старая совсем! – говорит Карл.

Клодель уже и вправду дама пожилая. Кожа да кости, шерсть прорежена, и остеоартрит вцепился в передние лапы. Но, как подобает истинной парижанке, она и в старости прелестна, и нос ее по-прежнему задран вверх.

Карл согласно кивает, и мы отправляемся на прогулку.

Уже на улице племянник мой смотрит на большую коричневую вязаную шапку у меня на голове, а потом переводит взгляд на лысоватую Клодель, испустившую слабый пук.

– Я пойду впереди, – бормочет он. – Я из нас самый привлекательный.

Ольгу снова положили в больницу.

– Суки! Скоты! Говнюки! Засранцы! – ругается она, и последние медовые пряди падают на пол.

Мне выпала весьма сомнительная честь выбрить ей тонзуру. Лучше уж поскорее пройти эту процедуру и хоть что-то контролировать, так она считает. Потом ее снова тошнит.

– Ненавижу весь этот институт Финсена. Шопы! Жопы! Ненавижу всех, кроме вас!

Мать моя приходит к нам несколько раз в неделю, и слезы беспрерывно катятся у нее по лицу. Картина эта стала уже привычной.

В последние полгода у меня на руках были хворающая сестра, пятилетний мальчик и афганская борзая. Это, конечно, выматывает. Поэтому мы устроили Карла на несколько часов в день в детский садик на Эресуннсвай, и у меня появляется немножко времени, чтобы писать или подрабатывать в «Лавке художника».

Теневой боксер умер от пьянства и паров скипидара. Альфа-самец безутешен:

– Он был одним из наших самых великих.

Сюрреалист кивает и тихо произносит:

– Может быть, самым великим…

Как-то перед обедом Карл внезапно появляется у меня в гостиной.

– Почему ты один пришел домой? Ты же должен быть в саду вместе с другими детьми! – сердитым голосом говорю я. Гневаюсь я из страха перед ответственностью, которую возлагать на себя не просила.

Карл участвовал в спектакле в Дюрехавене, и его должны были доставить домой на детсадовском автобусе.

– Меня до дому двое орков проводили, – отвечает он, сложив на груди руки, и линяет в свою комнату.

Через неделю история повторяется. Карл прибывает домой задолго до обеда с королевской короной на голове и в мантии со шлейфом.

– Я Шекспир. Пицца еще осталась? Можно я свой череп здесь положу? – говорит он и бежит к Ольгиной постели, посмотреть, дома ли она.

Маленькое его тело сотрясают рыдания, ведь мать его то лежит в комнате с задернутыми гардинами, то на чужих больничных кроватях. Никаких слез на это не хватит.

Ольга с тонзурой сидит, точно монах, в своей резиденции на белых простынях. Она словно бы совсем лишилась кожи, да еще и подсвечивается изнутри. От прежней Ольги остались одни лишь огромные зеленые птичьи глаза.

Слухи о ее болезни привлекают внимание и добираются в том числе и до бывших воздыхателей. Многие из них получают аудиенцию и сидят, склонив головы. Палата ее стала одной большой исповедальней.

– Когда вырасту, я сошью тебе шубку из шмелей, – шепчет Карл на ухо своей матери, надеясь потянуть время.

Чтобы повысить настроение, я, по примеру Вариньки, стала читать Карлу вслух. Дело это продвигается с переменным успехом, хотя я и вставляю в тексты пассажи о нахальных мальчиках, проживающих в Париже.

– Ничего, если я пойду побегаю, пока ты дочитаешь до конца? – спрашивает он.

– Но ведь ты тогда не узнаешь, чем история закончилась, – возражаю я.

– Узнаю. Они всегда одинаково заканчиваются, когда кто-то просто говорит: И они прожили счастливо до такого-то дня.

Зато мы можем долго работать с кистями и мелками за обеденным столом.

– Как ты рисуешь людей? – интересуется Карл.

Я рассказываю ему о пропорциях головы и тела. О том, что длина кисти и высота головы часто соответствуют длине ступней. Он смотрит на мои толстые щеки, переводит взгляд на мои огромные ступни и утвердительно кивает.

– А ты как рисуешь людей, Карл? – спрашиваю я.

– С уважением!

Мы сосредоточиваемся каждый на своем рисунке.

– Тебе скоро домой? – интересуется он.

Приходится показать ему табличку на дверях с моим именем, и только тогда он вроде бы убеждается, что я и вправду живу здесь.

На тротуаре я вижу Грету. Она расчищает снег, но из-за покалеченной трамваем ноги дело движется ни шатко ни валко. Грета на миг опирается на черенок лопаты, смотрит в небо и наполняет легкие воздухом. Потом мимо проходит Якоб и счищает оставшийся снег.

Мать моя приходит поухаживать за Ольгой. Сестра спит, и я ставлю воду для кофе на кухне. Карл рисует, я даю ему сок. Клодель описывает большую дугу вокруг матери, а потом ложится в прихожей, прикрыв нос лапами.

– Я Грету встретила на улице. Никогда она так хорошо не выглядела, – замечает моя мать.

– Да, по-моему, она чувствует себя гораздо лучше… этот мопед возродил ее. Послушай, а какие у тебя отношения с Гретой? Я раньше никогда не видела, чтобы вы так тесно общались, как в тот день после Варинькиных похорон, – спрашиваю я.

– Мы ведь когда-то все время вместе играли, – начинает свой рассказ моя мать.

– Ты с Гретой? – Мне трудно это представить.

– Да, они переехали на Палермскую, когда мне исполнилось десять, а в те времена других детей на улице не было.

Мать моя сажает Карла себе на колени, но он быстро сбегает от нее в сад и начинает лепить снеговика под яблоней. Клодель трусит вслед за ним и подставляет спину в качестве мишени для пары снежков.

– Мать Греты из больниц не вылезала. С ней постоянно нервные срывы случались после пребывания во Внутренней Миссии[185], откуда ей удалось сбежать. В общем, она полностью расклеилась и Грете приходилось домом заниматься.

– А что отец?

– Мы его никогда не видели. Время от времени мы Грету даже к себе забирали, – вздыхает моя мать. – Варинька всегда к ней с особым вниманием относилась. Брала ее с собой на собачьи бега, потому что я не хотела. Они часто деньги выигрывали и возвращались домой в прекрасном настроении. А я это дело ненавидела. Кстати, это твой дед научил Грету играть на пианино. А еще он присмотрел педальный орган и уговорил ее мать поставить его в комнате дочери. Вот так у Греты появилась возможность играть и петь свои любимые псалмы.

Я киваю.

– А я, хоть дед во мне души не чаял, рано стала заниматься другими вещами, тем, что нравилось. Я предпочитала с мальчишками встречаться, играть в стюардесс или учиться теннису. А дед с Варинькой ко всему этому никакого интереса не проявляли.

Вот