Книга Революция. От битвы на реке Бойн до Ватерлоо - Питер Акройд

Отчетливее всего новый порядок проявлялся в промышленных городах. Некоторые из них, например Уиган, Болтон и Престон, называли фабричными. Они резко выделялись на фоне обычных городов. В большинстве случаев там отсутствовала какая-либо инфраструктура, не было церквей и больниц. Такие города создавались в тот момент, когда этому наиболее благоприятствовали промышленные условия, и в некотором смысле напоминали города периода золотой лихорадки 1849 года в Калифорнии. Один из посетителей свинцовоплавильных фабрик в Шеффилде заметил, что дома в городе были «темными и закопченными из-за постоянного дыма из кузниц». О городе Барнсли, известном как «черный Барнсли», писали, что «сам город такой же черный и закопченный, как все кузнецы, живущие там». От Рочдейла до Уигана, от Бери до Престона темное пятно дыма из фабричных труб росло и ширилось. В 1753 году Болтон был небольшой деревушкой с одной улицей, утыканной домишками с соломенными крышами и огородиками; двадцать лет спустя его население выросло до 5000 человек; еще через шестнадцать лет – до 12 000, а к началу XIX века – до 17 000 жителей.

Жилища в фабричных городах в основном строились вплотную друг к другу и имели по одной комнате на этаже; довольно часто в доме жило несколько семей, при этом многие селились в подвале, состоявшем из двух комнат, расположенных под землей и оборудованных маленьким оконцем в потолке. В отсутствие административного регулирования в строительной промышленности дома, как правило, были узкими, темными, а условия в них – вредными для здоровья. Даже некогда зажиточные дома превращались в трущобы, а мастерские строили прямо на огородах. Это был мир маленьких внутренних двориков, переулков и многоквартирных домов, имевших, как правило, один туалет на улице на четыре семьи. Новые улицы строились наскоро, без водоотводов, тротуаров или центрального освещения. Все казалось временным, самодельным, случайным и свидетельствовало о тревогах и нестабильности в этом новом рабочем мире.

В медицинском отчете, составленном в 1793 году доктором и исследователем брюшного тифа Джоном Ферриером для полицейского комитета Манчестера, говорилось: «В некоторых частях города подвалы настолько сырые, что, в сущности, непригодны для жизни… Лихорадка там обычное явление». Большой поток людей хлынул в отдельные районы, которые предлагали дешевое и небезопасное жилье. В конце XVIII и начале XIX века в Ланкашире было построено несколько тысяч домов, чтобы разместить 170 000 рабочих. Для преимущественно сельскохозяйственного района это были большие изменения. Ферриер писал: «Постоялец, только что прибывший сюда из сельской местности, часто вынужден ночевать в постели, пропитанной инфекциями от предыдущего жильца, или в постели, с которой каких-то несколько часов назад убрали тело человека, скончавшегося от лихорадки».

Впрочем, эти суровые условия сближали людей. Со временем жители городка, который еще недавно был трущобным поселком, развивали сильное чувство общности, которое в некотором смысле можно сравнить с «профессиональными объединениями» промышленных рабочих. Люди стремились найти тех, кто был близок им по духу, или хотя бы земляков, которые до переезда жили в деревнях по соседству. Соседи выстраивали глухую линию обороны, сражаясь с болезнями и безработицей; великодушное государство помогать им не собиралось.

В 1807 году поэт-романтик Роберт Саути посетил Бирмингем: «Над городом висело облако дыма… зараза распространялась и множилась. Повсюду вокруг нас… вдалеке виднелась башня какой-то фабрики; она изрыгала в воздух пламя и дым, поражая все вокруг испарениями металла. Народу здесь было не меньше, чем в Лондоне… Я нигде не видел такого количества детей, как здесь, в том числе и столь несчастных».

Год от года город разрастался с небывалой скоростью. Один из современников вспоминал: «Путешественник, посещающий его [Бирмингем] раз в полгода, полагает, что хорошо знает город; однако, приехав туда, скажем, осенью, он запросто может увидеть застроенную домами улицу на месте, где весной его лошадь щипала траву».

В ходе своей поездки мистер Пиквик[202] посетил и этот «большой фабричный город» со всеми его «картинами и звуками, возвещавшими о жизни и деятельности», где «улицы были запружены рабочим людом. Гул, сопровождавший работу, вырывался из каждого дома, в верхних этажах все окна были освещены, а от шума колес и стука машин дрожали стены». Это была совсем не та привычно резкая музыка лондонских улиц, которую так хорошо знал Диккенс; этот шум был громче и сильнее. Если на улицах Лондона гудела пестрая и разношерстная толпа, то по улицам Бирмингема сновало множество рабочих. Здесь было не найти денди, или актеров, или «пытавшихся скрыть свою нищету франтов», или умалишенных, которые так часто появляются в романах Диккенса; всех их сменили трудяги, стремясь в бешеной гонке найти работу и освоить новое ремесло.

Бирмингем стал главной мастерской мира по изготовлению «безделушек». Там производили пряжки, хозяйственные мелочи, стрелковое оружие, замки, пуговицы, щипцы, табакерки и множество других мелких металлических предметов. Сотни мастерских и цехов работали в рамках единого производственного цикла, они независимо друг от друга изготавливали различные мелкие детали, чтобы потом собрать полноценное изделие, цепное колесо здесь, ремень – там. В процессе производства ружья передавались из цеха в цех, и работали с ними на каждом этапе только специально обученные рабочие. В этом и заключалась суть промышленной революции. Завод Мэттью Болтона в Сохо находился в двух милях (3,2 км) от Бирмингема, там трудилось около тысячи человек, которые обеспечивали то самое топливо, которое разжигало огонь торговли. К 1775 году Бирмингем стал вторым крупнейшим промышленным центром после Лондона. Будущее было за железопрокатным станом и паровой роторной машиной.

По словам одного современника, у жителей Бирмингема были грязные лица и не было имен, однако, по крайней мере, некоторые из них горели желанием творить и созидать. Первый официальный историк Бирмингема Уильям Хаттон в 1741 году писал: «Меня поразило место, но еще больше – люди. Им присуща такая живость, которой я никогда прежде не видел. Раньше я находился среди мечтателей, но теперь вижу здравомыслящих людей. Даже то, как они шагают по улице, говорит об их расторопности. Кажется, здесь каждый знает свое дело и с готовностью занимается им». Итак, разрозненные данные помогают сформировать представление о царившей в то время атмосфере, которой правил дух энергичности, упорства, рвения и производственного пыла. Вполне возможно, что именно атмосфера Бирмингема повлияла на то, что здесь были созданы все условия для возникновения диссентерства и радикализма, ставших двумя столпами городской жизни. Диссентеры играли важную роль в жизни города. Неслучайно Лунное общество, славившееся своими вольнодумцами и диссентерами, было основано именно в Бирмингеме. Его членами были зажиточные граждане, на чьи средства построили муниципалитет, зерновую биржу, театр, а также новое здание рынка и «благоустроили» главную улицу города Нью-стрит. Разумеется, было бы глупо сбрасывать со счетов исключительное упорство и своенравие «разросшейся, нищенствующей, трудившейся за гроши, наглой, развязной, подлой, шумной, тупой бирмингемской толпы». Вскоре они отомстили некоторым представителям диссентерской элиты города.