Книга Москва и Россия в эпоху Петра I - Михаил Вострышев

– Афанасьев сын.

– Ну, Афанасьевич, извини, брат, а рожа у тебя самая разбойницкая.

Булавин рассмеялся с добродушным и безобидным видом.

– Нехороший взгляд! – не улыбаясь, настойчиво добавил Долгорукий, пристально глядя на него своими мутными пьяными глазами.

Потом, помолчав довольно долгое время, он взял Булавина за плечо, потрепал и сказал уже сонным голосом:

– А как у вас там?.. В Богучаре или где это ты живешь-то… Гм, насчет живого мяса?

– Насчет, то есть, бабьей части? – показывая белые сплошные зубы и блестя глазами, спросил Булавин. – Это у нас свободно… Да тебе, ваше сиятельство, в такую даль зачем? Ты бы тут потрудил себя пройтись по станице, да пустил бы взор кой-куда…

– Нету! Ефрем говорит – нету! – с безнадежной уверенностью сказал князь.

– Ан есть! Я давеча у тутошнего шинкаря, у грека видел. Жена ли, сестра ли – не знаю. Только доброзрачна, собаки ее заешь!

– О?!

– Божиться только не хочу, а то – верное слово!

Долгорукий опять протянул руку к широкому плечу Булавина и стал трепать его, улыбаясь и пристально глядя ему в глаза.

– Ежели хочешь, государь мой, – близко нагибаясь к нему и глядя на него в упор, вполголоса заговорил Булавин, – ежели желательно, обхлопочу – зараз тут будет.

– Н-не врешь?

– Проводи лишь гостей, – прошептал он, взяв бесцеремонно княжескую голову своей широкой рукой и нагнув ее к себе.

– Дело! – сказал заплетающимся языком князь и громко крикнул: – На спокой всем! Живо!

Ефрем Петров, дремавший, прислонясь спиной к стене и испачкав в белую глину свой кафтан, вскинул удивленно глазами. Потом сообразив, в чем дело, засуетился, отыскал шапку и, повторяя: «Ведь и то пора, и то давно пора», стал раскачивать за плечи спавших сидя двух других старшин – Обросима Савельева и Никиту Алексеева. Григорий Машлыкин молча встал, надел свою мохнатую шапку и, не прощаясь ни с кем, вышел. Булавин без шапки вышел за ним и догнал его на майдане.

– Григорий, погоди-ка!

Машлыкин остановился в ожидании. Булавин подошел к нему, обнял одной рукой за плечи и, нагнувшись так близко, что борода его захватила по лицу Машлыкина, стал говорить:

– Вот чего, друг Григорий… Зараз, как домой придешь, оседлай лошадь и езжай из станицы. И товарищам скажи своим… А то как бы не было плохо!

– А что? Ай чего вздумал? Гляди, Афанасьевич, кабы промашки не было!..

– Слыхал, чего я сказал? – холодно перебил Булавин. – Гляди же!

Он повернул назад к станичной избе, встретил у дверей Гуляка и что-то шепнул ему. Гуляк снял шапку, перекрестился и быстро, без малейшего шума побежал от избы к станичным воротам. Булавин постоял, посмотрел вверх на застланное сплошными облаками небо и по сторонам и ничего не увидел, кроме глубокой темноты осенней ночи. Ночь была тихая и теплая. Мелкая и влажная пыль стояла в сыром воздухе. Земля после недавних дождей была еще мягкой и несколько сырой. Шаги по такой земле были почти не слышны.

Булавин сел на рундук у дверей станичной избы. Все посетители Долгорукого, кроме майора-немца, разошлись по своим квартирам сейчас же вслед за Григорием Машлыкиным, так что Булавин и не заметил, кто куда пошел. Приотворив дверь, он увидел только, что князь разлегся на лавке и козловатым, диким голосом напевал:

Бахусе пьянейший главоболения,Бахусе мерзейший рукотрясения…

Кондратий осторожно, на цыпочках вошел в избу, взял с лавки свою шапку и незамеченным вышел опять на рундук.

Кочубей в темнице

Казнь Кочубея

Тишина была невозмутимая. Ни малейшего звука, ни шороха не было слышно в станице. Солдаты, расставленные на квартиры по казачьим куреням, спали глубоким сном. Булавин, сидя на рундуке, слышал лишь мерное храпение майора-немца да голос Долгорукого, разговаривавшего с самим собой и по временам начинавшего петь:

Бахусе хребтом вихляния…

8

– Готово, – шепотом сказал вдруг выросший точно из-под земли Лука Гуляк.

Булавин вздрогнул от неожиданности и, подняв голову, проговорил:

– Ну, пойдем. Благослови, Господи!

Они вошли в избу. Князь сидел на лавке, расстегнув воротник рубахи и обнажив волосатую, мягкую от жировых наростов грудь. Он покачивал головой в такт напеву своей песни, похожему на известный церковный напев. Булавин остановился у печки и, прислонившись к ней, стал глядеть на растрепанного пьяного князя со злорадной усмешкой, а Гуляк, не останавливаясь, прошел в другую половину избы, где спал денщик Долгорукого.

– Ты губернатор, и черт с тобой! – перестав петь, но продолжая покачивать головой, заговорил Долгорукий. – Ты думаешь, птица большая? Ха! Я сам вон какой крови… Придет наше время! Ты не думай, брат… ныне и пирожники в светлейшие пожалованы… Да не надолго, – рассуждал он, размахивая руками и не замечая Булавина. – Придет мое время – я покажу! Пирожники… Немота… И всякая пакость… наш род издревле… Ты исхлопотал, чтобы послали меня воров ловить… Думаешь, загрозил этим? Эх ты, губернатор!.. Ты кто?! – подняв голову и свирепо смотря пьяными бессмысленными глазами на Булавина, крикнул он.

– Эка очижелел ты, ваше сиятельство! – сказал Булавин, делая шаг к нему.

– Чего надо?! В шапке передо мной… Долой, сволочь! – вскочив с налившимися кровью глазами, крикнул Долгорукий тем самым трескучим хрипловатым голосом, которым нагнал страху в первый день своего пребывания в Шульгинском городке.

Булавин подошел к столу. Князь вдруг схватил чарку и с размаху кинул ею в него, но промахнулся. Чарка пролетела далеко мимо и со звоном ударилась в дверь.

– Передо мною в шапке! Смерд! Смеяться?!. – продолжал кричать князь.

В это время Булавин размахнулся и ударил его кулаком в голову. Князь упал на лавку, как-то странно болтнув головой и ударившись ею сильно об оконный косяк.

– О! Черт! Ах ты!.. Ты что же!..

И крепкие ругательства посыпались из уст князя. Собрав силы, он вскочил, но почувствовал, что в глазах начинает желтеть, и все перед ним кружится, только этот черный огромный человек стоит и злобными глазами усмехается. Вот он опять взмахнул рукой, и князь тотчас же ощутил в своем горле что-то холодное, острое и неприятное. Черный человек запрыгал, захрипел, оскалил белые зубы… Князю хочется кинуться на него и душить, душить. Он делает отчаянное усилие, взмахивает руками, но опять острое и холодное впивается несколько пониже, потом горячая струя обливает его.