Книга Скопин-Шуйский - Наталия Петрова

Он мотнул головой, словно пытаясь отогнать страшное видение, отвернулся от все еще вопящих рязанцев.

— Не хочу я вашей крови, — наконец произнес он, по-прежнему не глядя на них, — поезжайте к себе в Рязань. — И помолчав, добавил: — А воеводе своему передайте, чтобы мне он таких грамот больше не присылал, пусть царю нашему Василию, которому он крест целовал, прямит и служит лучше.

Нужно ли описывать радость пощаженных гонцов, которые норовили руки целовать «милостивому боярину», а дорогой домой дружно решили, что лучшего царя, чем воевода Михайло Васильевич Скопин, и желать не нужно.

«Видно, шила в мешке не утаишь, если в Москве стало известно, что я их отпустил, — размышлял невесело воевода под тягостный свист ветра за окном. — Наказывает меня Господь за смерть Михайлы Татищева, недаром говорится: „Уклонися от зла и сотвори благо. Взыщи мира и пожени и“» (Пс. 33, 15). В палате с низким сводом, где пировал когда-то сам царь Грозный со своими опричниками, обгоревшая свеча закапала воском и дубовый стол, и свитки грамот, а воевода все сидел наедине со своими тяжелыми думами. «Значит, отсюда, из слободы, кто-то уже „порадел“, донес царю о приезде „станицы“, и о том, что я отпустил рязанцев восвояси, а не отправил их, как того следовало, в Москву», — Скопин еще раз взял в руки письмо, в котором ему сообщали: царь Василий и его братья «на князь Михаила нача мнение держати»[539].

Спустя год князь Дмитрий Михайлович Пожарский в аналогичной ситуации поступит именно таким образом: когда неугомонный Прокофий Ляпунов пришлет к нему в Зарайск грамоту с предложением мстить царю Василию за смерть воеводы Михаила Скопина, Пожарский немедленно известит об этом предложении царя[540].

Скопин заметил, что царь теперь к его советам вовсе не прислушивается. Вот и сейчас, осенью, чтобы покончить с войском Сигизмунда III, Василий отправил в Швецию специальное посольство с просьбой увеличить наемные войска. И шведский риксрод согласился помочь царю Василию, — что в общем-то было понятно: если польский король или его сын сядут на русский престол вместо Шуйского, то шведам не то что Корелы, но ни одной крепости в Лифляндии не видать, как своих ушей. Вот потому они готовы поддерживать царя Василия сколь угодно долго.

Доходившие из Корелы вести не могли не радовать Скопина. Владыка Сильвестр не позволил отворить ворота крепости и впустить шведов. Так и сидят Федор Чулков да дьяк Ефим Телепнев в Ладоге и пишут оттуда, что «корельские посадцкие и уездные люди в Кореле заперлися», никого не пускают к себе, и потому передать город шведам невозможно[541]. Именно на это в свое время и рассчитывали Василий Шуйский и Скопин. Хорошо, что царь своего обещания не забыл, не предал корельцев, а послал своих воевод Ивана Пушкина, Алексея Безобразова да дьяка Никиту Дмитриева с жалованьем за год для стрельцов корельского гарнизона, что означало: царь по-прежнему считал город своим, а городских стрельцов — состоящими на царской службе[542]. Слава богу, шведы и поляки не разведали про ту поездку царских воевод, но, поговаривают, о разногласиях самого Скопина с царем полякам уже стало известно.

Особенно интересовался трениями между Скопиным и царем король Сигизмунд, стоявший со своим войском под стенами Смоленска. По его просьбе обстановку под Москвой ему постоянно докладывал гетман Роман Ружинский. «Василий Шуйский в распре с Михаилом Скопиным, и каждый из них промышляет сам по себе, — писал гетман королю. — Не мешало бы написать письмо Скопину; по имеемым мною от лазутчика уведомлениям, не трудно было бы его привлечь на сторону вашего королевского величества»[543]. Король Сигизмунд не преминул воспользоваться советом Ружинского и отправил 13 марта 1610 года письмо Скопину. В нем он обвинял царя Василия Шуйского в том, что тот не только сел на трон «по своему хотению», но и многих «думных и всякого стану людей народу московского невинне убивает», поэтому «бояре и думные люди» отказываются признавать его царем и желают возвести на престол королевича Владислава. Если Скопин примкнет к этим самым «боярам и думным людям» и захочет привести «сына нашого… на великое господарство Московское… для успокоения его», то есть государства, то он, Сигизмунд, возражать не будет, а Скопину за это обещает всякие милости[544].

Одновременно с этим посланием гонец повез из-под Смоленска и другое письмо — написанное польскими сенаторами в Боярскую думу, где Скопин был назван первым среди бояр, даже впереди братьев царя. В этом письме также содержалось предложение вести переговоры об «успокоении» Московского государства. Однако ответа польский король на свои послания не получил — очевидно, что воевода Скопин предпочитал иной путь возвращения тишины и мира на родную землю.

А между тем дела Сигизмунда под Смоленском шли совсем не блестяще, люди уходили из войска короля, тяжелых пушек, способных разрушить Смоленскую крепость, не было — словом, победа их была совсем не очевидна. В октябре 1609 года Лев Сапега признавался в письмах жене: «Не то самое плохое, что Москва не хочет сдаться, а то, что нам нечем их добывать»[545]. Смоляне рассчитывали на подмогу Москвы и ждали прихода Михаила Скопина с его войском; королю сообщали, что полководец собирается идти на Смоленск сразу после освобождения Троицкого монастыря и Москвы, когда подсохнут после весенней воды дороги.

Если бы полякам удалось привлечь Скопина на свою сторону, то участь Василия Шуйского, очевидно, была бы решена еще до Клушинской битвы. Расчет поляков был прост: или Скопин согласится поддержать польского короля и этим ускорит падение Смоленска и воцарение Владислава, или откажется — и ускорит свою кончину..

Благословение затворника Иринарха

Ночью неожиданно — это происходит каждый год неожиданно — подморозило, и на землю тихо лег первый снег. Пронзительный посвист ветра, что накануне вечером бередил душу и не давал уснуть, затих, природа словно очистилась ливневыми рыданиями, успокоилась, и земля покрылась чистым белым платком. Ранним утром, в неясном еще свете наступившего дня, Скопин шел на воскресную службу по хрусткой траве безлюдного, чуть припорошенного белым поля за слободой и радовался возникшему в душе ощущению чистоты и свежести, нечаянного обновления, щедрой рукой преподнесенного ему в дар.

Он вспомнил, как в сентябре, неожиданно для тушинцев, да и многих недоброжелателей в Москве, посланный им отряд под командованием шурина Семена Головина — надежного и верного помощника — захватил Переславль-Залесский. Вскоре и сам главнокомандующий с войском вошел в город, так долго остававшийся в руках тушинцев. Скопин проехал по берегу Плещеева озера, осмотрел стены и храмы города, отслужил благодарственный молебен. Здесь же, в Переславле, его начали одолевать сомнения: следует ли двинуть войска сначала к осажденному уже больше года Троицкому монастырю или идти сразу на Москву? Сил пока еще маловато, надо бы укрепиться, подождать, когда подойдет со своей ратью из Владимира Федор Шереметев, а на наемников надежды уже нет. Но из Москвы торопили, оттуда доходили тревожные вести: не сговорился ли уже с поляками воевода Скопин, если он медлит идти к столице, которая всего в двух днях перехода? Противники царя Василия сеяли панику, распространяли слухи, что Скопин в город и вовсе идти не думает, мол, это все — ложь, царские выдумки, а москвичи напрасно терпят нужду — если сейчас, осенью, хлеб опять подорожал, что же будет дальше?